проходил рядом, они тут же прижимались друг к другу, освобождая место для прохода, хотя места и так было достаточно. Их все пугало: незнакомые чужие люди, угрюмая природа, необъятная река… Никто почти не разговаривал и в покорном терпении переносили холод, голод и страх, словно для них с рождения не могло существовать ничего другого. Наверное, нечто подобное чувствуют лошади, спотыкаясь под тяжестью вечного воза, считая, что именно такой и должна быть жизнь.

Когда девочка хотела спать, она устраивалась поудобнее на куче угля и опускала голову на колени мамы. Мама, наклонившись, обнимала ее, часами согревая дочь теплом своих рук и теплом своего дыхания…

Но, лучше всех себя ощущали блатные. Не успели матросы убрать с палубы мокрые концы каната, отчаливая от пристани в Тобольске, как блатные уже навели контакты, незаметно пробуя на прочность каждого из экипажа, вплоть до шкипера. Люди еще вертели головами, не понимая, куда они попали, а блатные уже несли из камбуза хлеб, тушенку, сухую рыбу и даже спирт. Им не надо было тратить время на переживания и прощание с прошлым, они не придумывали себе новые и пустые надежды, в которые не могли поверить. Все их поступки были продиктованы только холодной целесообразностью, основанной на опыте выживания.

Куда бы ни попали, первым делом они наводили страх на окружающих. Далее лишь оставалось пользоваться этим страхом, но аккуратно, без перегибов, создавая у людей иллюзию некой законности и обвиняя жертву перед нападением. Точно так поступают во все времена некоторые власть имущие человеконенавистники.

Вещи экипажу несли со всей баржи, но неприкрытого грабежа еще не было. Была лишь игра в карты и хитро расставленные словесные ловушки. Мотыльки сами летели на огонь, ведь каждому хочется подружиться с сильными, кроме того, у них всегда были продукты… Внешне сочувствующие, понимающие человеческое горе, блатные внимательно выслушивали плачущего человека, который покупался на сострадание и рассказывал им сокровенное, еще не догадываясь, что он для них — просто дичь.

— Шоб меня казнили, Поликарп Иванович, если вы не правы. Для властей человеческая жизнь легче пустоты. Им плевать, что у вас дома на кровати мама осталась лежать парализованная, им плевать, что вы, такой человек, ученый, будете ни за что мучиться со своей астмой где-то у черта на куличках. Что для них наша боль?.. Нате вот, возьмите с собой банку тушенки, оголодались ведь у себя на корме, среди шерсти бездомной, — вздыхал Лужа и с сочувствующим лицом протягивал пожилому человеку желтую полукилограммовую банку. Пожилой человек в золотых коронках смущенно улыбался, принимал тушенку и растроганно от всего сердца благодарил. Не отрывая взгляда от блеска драгоценного металла, улыбался и Лужа…

У верующих тоже оставались продукты. В отличие от остальных ссыльных, они заранее готовились к испытаниям. Кроме того, они умели быть экономными.

— Батюшка! От сухарей много крошек остается; я сегодня мешки перебирала, так полторбы натрясла. Может завтра братии мурцовочку сделаем? Что крошкам-то пропадать?.. — вечером третьего дня спрашивала у священника жена церковного старосты, толстая, властная женщина, одетая в овчинную безрукавку поверх ворсистого пальто. — Степан с Тимофеем кипятка у команды возьмут… Так благословите на мурцовочку-то?

Мурцовка — это кипяток с засыпанной туда сухарной крошкой, мелко нарезанным репчатым луком и топленым маслом. Не вкусная, но питательная жижа, известная еще с гражданской войны. В практической жизни верующие, благодаря опыту постов, были подготовлены лучше к суровым условиям существования, нежели городские или деревенские жители, плывущие на баржах…

Отец Александр, обычно не вмешивающийся в житейские вопросы прихода, на этот раз отрицательно покачал головой. Пока женщина давала ему формальный отчет, он рассеяно смотрел поверх ее плеча вдаль — туда, куда неспешно несла свои, по-вечернему темные воды, река. Прямо по курсу, посреди Оби, открывался большой заснеженный остров, поросший голыми, черными деревьями. Огибая его, воды Оби разделялись на два рукава: один, основной, с сильным течением, проходил между островом и левым берегом, а второй, ложный, уходил вправо и создавал огромную, неподвижную затоку. Далекая первая баржа, еще сильнее пыхтя черным дымом, начала менять курс на эту затоку. На ее надстройке включился прожектор.

— Скажи братии, чтобы собирались, — беззвучно прошептав молитву, произнес священник. — Подплываем, Зинаида. Вон она, наша земля искупления… Укрепи, Господи, нас грешных…

Путешествию по Оби и вправду подходило к концу. Изменение ритма движения заметили и на барже, где находились Измайловы. Мотор, до этого монотонно стучавший все трое суток, вдруг затарахтел, из трубы клубами повалил густой черный дым. Когда идешь по течению, винтами нужно пользоваться только для того, чтобы подруливать, держась середины реки, но сейчас двигатель заработал на полную мощность. Люди на палубе зашевелились, многие поднялись на ноги и вглядывались в темную береговую линию.

Алексей уже знал, что они подплывают. Полчаса назад он встретился с речником и купил у него почти полный мешок продуктов. В мешке вперемешку лежало все, что матрос смог украсть на камбузе, — колотый сахар, картофель, хлеб, проросшие луковицы и большой кусок свиного жира, завернутый в газету. Еще там лежали две упаковки марлевых бинтов. За все это Алексей отдал триста рублей, твидовый костюм и серебряные часы, подаренные ему отцом в день окончания гимназии. Оставив Веру и Саньку собирать вещи, он вернулся на бак.

Женщина по-прежнему лежала без сознания. Брезент из-под спины исчез. Исчез и маленький фибровый чемоданчик, подложенный под голову, а вместе с ним пропало старое пальто, которым ее заботливо укрыла Вера. Отороченные мехом ботики тоже исчезли. Неподвижные ноги в одних чулках стыли на крашеном железе палубы. Женщина лежала, как выкинутая за ненадобностью тряпичная кукла, которой уже наигралась жизнь. Рука в повязке, до этого аккуратно зафиксированная Алексеем на груди, была откинута назад, на сгибе локтя расплылось большое темно-красное пятно. Видно, когда из-под нее выдергивали брезент, рука стукнулась о палубу, и раны снова открылись. Верхние пуговицы пропитанной кровью кофты были расстегнуты, наверное, на ее шее искали крестик. Вдруг он золотой?..

Холодная волна бешенства помрачила рассудок Алексея. Сразу стало трудно дышать. Он резко развернулся и, не замечая ничего, быстро пошел обратно, до боли сжав кулаки. Память отрывочными фрагментами показывала увиденное ранее; в подсознании засело, что на пути сюда он мельком заметил что-то знакомое, что-то странное, что-то напрямую связанное с лежащей женщиной. Но что он видел, и где, — вспомнить никак не получалось.

Наступали сумерки. Над мостиком с громким отрывистым щелчком включился прожектор. Луч желтого света шарил по неподвижной воде приближающейся затоки. Люди на палубе волновались, безразличное оцепенение прошло, повсюду слышались оживленные разговоры. Не замечая, что Алексей