лежало тело, накрытое мокрой рогожей.

Объезжий голова осторожно, держа за край, откинул мешковину в сторону. На земле лежала хорошо одетая молодая женщина с перерезанным горлом и десятком колотых ран на груди и животе. Мокрые пряди длинных черных волос заслоняли часть ее лица, на котором застыло выражение то ли откровенного изумления, то ли внезапного страха.

– Красивая! – сокрушенно покачал головой долговязый Степанов, взглянув на труп поверх голов Образцова и Готовцева.

– Мертвая! – резко бросил его начальник. – Кто нашел тело?

– Караульщик. Чернослободец Федька Дунай.

Готовцев указал пальцем на стоявшего за его спиной молодого парня с бердышом в руках.

– Говори, – кивнул ему Образцов.

Федька Дунай, никак не ожидавший от такого известного в Москве человека внимания к своей скромной персоне, выпучив глаза от чрезмерного усердия, охотно принялся рассказывать свою историю, зайдя для верности издалека.

– Вчера дождь весь день лил, а Черторый после дождя всегда разливается. Ну вот я и пошел проверить, не размыл ли он где берега оврага. Смотрю, а тут баба лежит. Зарезанная!

– Во сколько это было?

– Что?

– Бабу в котором часу нашел?

– Эту бабу? Второй час первой дневной стражи шел[82].

– Откуда знаешь так точно?

– Так утреня закончилась. Народ из церкви домой пошел.

Образцов кивнул головой и повернулся к Готовцеву.

– Следы, думаю, бесполезно искать?

– Какое там, Григорий Федорович, – невесело усмехнулся объезжий голова, – когда мы пришли, тут словно стрелецкий приказ строем прошелся!

– Ну я так и думал. Пойдем тогда с безутешным вдовцом поговорим.

Безутешный Гаврилов выглядел скорее озабоченным, чем опечаленным.

– А чего? – шмыгнул он крючковатым «совиным» носом. – Баба была добрая! Работящая! Мужа уважала, хозяйство берегла! Чего еще надо? Где теперь новую искать? У меня от первой семеро по лавкам сидят, да от этой двое осталось. Тьфу, пропасть!

Купец расстроенно почесал затылок.

– Ты, это, начальник. Ты отдай мне тело. Я хоть похороню ее по-человечески! А то не по-христиански как-то! Грех большой!

– Забирай, Гаврилов, я не против. Только сперва скажи, когда ты жену последний раз видел?

Купец, поднявшийся с завалинки, застыл на месте, вспоминая.

– Так сегодня и видел! – произнес он наконец.

– Когда?

– Утром. Пойду, говорит, в церковь. Я еще удивился. Чего, говорю, посередь седмицы? А она мне: на исповедь. Ушла, и все!

Гаврилов удрученно махнул рукой и неспешно пошел в сторону оврага, сопровождаемый парой дюжих работников с квадратными головами, растущими прямо из плеч. Его сестра, сорвавшись с места, поспешила было за ними, но была остановлена вкрадчивым голосом судьи:

– Милая, останься ненадолго. Хочу пару вопросов тебе задать.

На лице девушки мгновенно отразились охватившие ее замешательство и смятение.

– Петруша! – испуганно воскликнула она, потянувшись к брату рукой.

Гаврилов обернулся, посмотрел на сестру бесцветными глазами и безразлично пожал плечами.

– Надо, Манька, значит надо. Оставайся, небось не обидят.

…Девушка сидела на завалинке, сжавшись в комок, и тревожно озиралась по сторонам.

– Мария, значит?

Голос Образцова звучал мягко и участливо.

– Давай, Маша, рассказывай.

– Что рассказывать?

– Все. Заметил, хмурилась ты, когда брат про жену-покойницу говорил. Не любила, значит, золовку?

– Почему? Показалось тебе, государь мой! Людям часто кажется не то, что есть на самом деле!

Образцов сдвинул брови и положил ладонь на плечо девушки. Его рука была тяжела, как камень.

– Это чужая жена всем девкой кажется. Я говорю только то, о чем ведаю!

Мария побледнела как полотно и замахала на судью руками.

– Господи Исусе! Откуда ты знаешь? Я никому не говорила!

– О чем не говорила?

На миг воцарилась неловкая тишина. Образцов выглядел не менее изумленным, чем сама девушка, а та вдруг со всей очевидностью поняла, что проговорилась и теперь этот страшный судья со стальным взглядом и мягким голосом вытянет из нее все, что захочет. Она сглотнула сухой комок в горле и, опустив голову, тихо произнесла:

– Об Ольге. Бог ее наказал! Нечего было чужих женихов уводить!

– Рассказывай, рассказывай, милая!

– А чего тут рассказывать? Потаскухой была моя золовка. Подсторожила их на сеновале. Миловались, голубки!

– Кто, Ольга и твой суженый?

– Да. Я им тогда прямо сказала, либо они винятся и каются, либо все брату расскажу.

– И твоя золовка пошла на исповедь?

– Конечно. А куда ей деваться? Ты же судья, знаешь, что за супружнюю измену бывает!

Образцов в задумчивости скрестил на груди руки, размышляя над услышанным.

– А скажи, милая, кто такой твой жених?

Девушка задрожала и со страхом отпрянула назад, едва не ударившись головой об венец дома.

– Зачем тебе, господин? Он же не виноват. Богом клянусь! Это все Олька, волочайка беспутная!

– Позволь мне решать, кто виноват, а кто нет, – с нажимом в голосе ответил Образцов. – А имя я все равно узнаю. С тобой или без тебя. Второе – хуже, ибо я могу заподозрить тебя в причастности к смерти жены твоего брата.

– Я не убивала! Честное слово!

– Тем более нечего бояться. Говори, девка, или пойдешь к Готовцеву на съезжий двор, а там умеют языки развязывать.

Мария затравленно огляделась по сторонам и едва слышно прошептала, старательно избегая пронзительного взгляда судьи:

– Родькой кличут. Купца Семена Облезова сын. У них на Пресне пристань и торговые лабазы.

Образцов зябко, одними губами, улыбнулся и погладил девушку по русой голове.

– Ну вот, красавица, и не страшно совсем. А теперь иди домой к брату. Понадобишься – позовем.

Он поднялся с завалинки и решительно направился к возку, молчаливым кивком головы предлагая дьяку и объезжему голове последовать за ним.

Глава двадцать четвертая

Родька Облезов оказался обычным заовинником[83]. Высокий, статный, с ямочками на щеках, пухлыми губами «дудочкой» и влажными голубыми глазами. Бабы таких любят! Когда на Пресненский причал явились дознаватели с расспросами об Ольге и Марии Гавриловых, парень с перепугу начал все отрицать, но, услышав слова Готовцева о дыбе на съезжем дворе, с легкой душой во всем признался, при этом от страха едва не наговорив на себя лишнего.

На деле жесткий разговор с рыдающим от щемящей жалости к себе женолюбцем ничего нового в расследовании не дал. Последние подозрения на его счет рассеялись, когда две дюжины не сильно благоволивших к хозяйскому сыну артельных крючников подтвердили безотлучное нахождение Родьки на пристани в интересующее дознавателей время.

– Не скули, кобель, сегодня легко отделался, но я тебя запомню, следующий раз одной устыдительной беседой с попом не отделаешься!

Готовцев погрозил Родьке внушительным кулаком и быстрым шагом пустился догонять ушедших вперед товарищей.

Образцов стоял на широком мосту, перекинутом через Пресненские пруды, и размышлял, облокотившись на изъеденные короедом поручни.

– Ну что, Ванька? – произнес он, обращаясь к Степанову. – Коли нахрапом взять не получилось, давай начнем с начала. Проведаем родню остальных жертв нашего душегуба?

– Я не против, – пожал плечами дьяк.

Подошел Готовцев и встал рядом со Степановым.

– Всех не получится, Григорий Федорович.

– Это почему?

– У нас три пострадальца! Первая – Акулина, баба тяглеца Устюжской полусотни Ермошки Бузыги, вторая – Серафима, жена неслужилого сына боярского Макарки Медведева, а третья, стало быть, сегодня убитая Ольга, женка торгового человека Петрашки Гаврилова.

Готовцев прокашлялся в кулак и замолчал.

– Это мы запомнили, дальше что? – развел руками Образцов.

– А то, что, почитай, с Пасхи дом Бузыги пустым стоит!

– И где же хозяин?

– Да леший