– Да есть такой… Знакомый Эрре-Аче. Впрочем, сейчас уже не уверен, что знакомый. По крайней мере, уверяет, что знавал его. Любопытно, что тебе говорит это имя.

– Ничего не говорит, – ответила Моника.

– Ты уверена? Мне он сказал, что хорошо вас знает. Что бывал у вас. Он хотел, чтобы Эрре-Аче написал одну книжку…

Не успел я договорить, как Уго напрягся и повернулся к нам лицом:

– Ой, да я знаю, кто это! Он носился с этой идеей насчет книги. Кошмарный тип… Бестактный и назойливый. Просто животное.

– Карлос Карбальо, – уточнил я для верности.

– Да – да, он самый. Приставал постоянно. Это было невыносимо. Мы приходили в клинику на химию, а он уже поджидал нас там, как потерявшийся в детстве братик. Значит, и ты его знаешь?

Все подробности я им сообщать не стал, а рассказал лишь то, что могло помочь пониманию сути.

– Он подошел ко мне на отпевании, – сказал я. – Объяснил, что читал наше интервью в «Сноске», которое и направило его к Эрре-Аче. Вернее, он прочел то, что Эрре-Аче сказал по поводу романа Орсона Уэллса, и решил, что это ему и нужно.

– Зачем? – осведомилась Моника.

На этот раз ответил Уго:

– Он сказал, что знает такое, чего не знает больше никто. Что, мол, расследовал дело Гайтана – его убийство 9-го, кажется, апреля. Так ведь? И он увязывался за нами, усаживался рядом с Эрре-Аче, называл его «маэстро», твердил, что тот просто обязан написать об этом, никто другой не сможет это сделать – только он. Под конец мы стали просто бояться его, клянусь. Эрре-Аче говорил, что превратился в голливудскую кинокомпанию.

– Почему?

– Потому что у него уже был «чужой», а теперь появился еще и «сталкер».

Моника рассмеялась. Но – печально.

– И Эрре-Аче не согласился? – спросил я.

– Ну, разумеется, нет, – ответил Уго. – Я, ей-богу, хотел даже полицию вызвать – уж очень он достал.

– А мне сказал, что согласился.

– Что-что он тебе сказал? – удивилась Моника.

– Что Эрре-Аче согласился. И даже якобы начал писать эту книгу.

– Непонятно, – сказала Моника. – Непонятно, при чем тут Эрре-Аче. Почему именно он?

– Сейчас попробую объяснить. Этот самый Карбальо прочел мою беседу с Эрре-Аче. Где он среди прочего упомянул роман Орсона Уэллса и сообщил, что на самом деле тот никогда не бывал в Боготе. Газеты объявили о его поездке, но она не состоялась. Тем не менее Эрре-Аче описал ее, описал во всех подробностях его трехдневное пребывание здесь. Все, что тут происходило с Уэллсом, людей, с которыми он познакомился, политические хитросплетения того времени и прочее. По крайней мере, так мне сказал он сам. Не знаю, правда ли это, потому что рукопись не читал. А ты, Уго?

– Нет.

– Я читала, – сказала Моника. – Но продолжай.

– Ну и вот, Карбальо вбил себе в голову, что только человеку, написавшему роман про то, о чем умалчивает официальная история, может быть позволено сочинить его книгу. Почему? Потому что его книга рассказывает о том, что отрицает официальная история.

– Но о чем? О чем там идет речь, в этой самой книге? – недоумевала Моника.

– Чего не знаю, того не знаю. Он меня в это не посвятил. Но как – то связано с Гайтаном и событиями 9 апреля. Я познакомился с Карбальо в сентябре, в доме общих знакомых, и довольно долго разговаривал с ним, так что отчасти представляю себе замысел. Это теория заговора – одна из тысяч других.

– Теория заговора… – повторила Моника. – Как интересно.

– Свежо и ново, – подхватил Уго. – Как будто в этой стране у каждого сумасшедшего нет своей собственной.

– Нет-нет, – сказала Моника. – Я говорю серьезно. Ты просто не читал этот роман.

С этими словами она поднялась и скрылась в полутемном коридоре, который вел в жилые комнаты и в кабинет Эрре-Аче. На лице Уго обозначилась глумливая гримаса – впрочем, может быть, она и не сходила с него: короткие бровки вздернуты над переносицей, а на губах, опушенных жидкими усами, играет улыбочка – разом лукавая, плутоватая, веселая и меланхоличная. В подобные минуты весь мир для Уго превращается в какой-нибудь чаплинский фильм – «Золотую лихорадку», скажем, или «Огни большого города».

Моника вернулась с красной тетрадью в руках. А когда села и положила ее на колени, я понял, что это не тетрадь, а рукопись, переплетенная в канцелярском стиле – с черными колечками вдоль корешка и с обложкой из красного ламинированного картона. «Вот он, роман об Уэллсе», – сказала она. И принялась листать, отыскивая какое-то место, которое помнила неточно, и я со своего стула разглядел напечатанные страницы, от руки пронумерованные черными чернилами и испещренные красными чернильными поправками: вымаранные фразы, комментарии на полях, целые абзацы, перечеркнутые так, что получался косой, не ведающий пощады крест. Одна страница привлекла мое внимание, и я попросил Монику дать мне прочесть ее. На ней Эрре-Аче истребил несколько строчек, и я пожалел их – они обречены были на пребывание в аду, в том круге его, где суждено страдать словам, которые никогда не будут прочтены. С позволения Моники я сфотографировал страницу телефоном.

– Все вы, писатели, сумасшедшие, – сказала она, но возражать не стала.

Вычеркнуты были следующие строчки:

– Если чему-нибудь и научило нас наше время, – вдруг сказал Уэллс, – то, наверно, понимать, как много сущностей носим мы внутри себя. В нашей индивидуальности заключено множество личностей, в каждом из нас столько человек, сколько мнений мы высказываем или душевных переживаний испытываем.

Тем временем Моника отыскала нужную сцену и дала мне прочесть. Там говорилось о наделавшем немало шума инциденте времен Второй мировой – гибели шхуны «Ресолюте». Обстоятельства были мне хорошо известны: я не раз встречал описания инцидента, когда собирал материалы для моих «Осведомителей», и помнил, что гибель колумбийского судна, в которой неизменно винили немецкую субмарину, вынудила Боготу разорвать дипломатические отношения с Германией, интернировать и заключить под стражу ее подданных, закрыть их банковские счета и конфисковать их собственность. Все их имущество (а колумбийские немцы были в основном люди более чем обеспеченные) перешло в государственную казну, что почти всегда означало – в руки могущественных казнокрадов. Один из персонажей спрашивает другого: «Ты хочешь сказать, что гибель наших кораблей на Карибах была лишь трюком, нужным для того, чтобы Колумбия присоединилась к союзным державам, а попутно – озолотила за немецкий счет нескольких наших патриотов?»

– Понимаешь? – спросила Моника.

– Что? – спросил я.

– Что? – спросил Уго.

– Погодите минутку.