вскрывая смысл и важность каждой из них. Он был мастером диалога и диалектики, и обладал спокойной уверенностью. «Не может быть, чтобы в споре с кем бы то ни было меня привели в замешательство или лишили душевного равновесия».

Однако поразительно то, как этот объективный, критический компонент его натуры уравновешивала францисканская чувствительность – настолько выраженная, что побудила дать его вести подзаголовок «религия бесконечного сострадания». Историческая достоверность рассказа о том, как он рисковал жизнью, чтобы спасти козу, застрявшую на обрывистом горном склоне, неизвестна, но такой поступок определенно был в его духе, ибо его жизнь стала непрестанным даром для жаждущих людей. В сущности, его самоотверженность производила на биографов такое глубокое впечатление, что им оставалось лишь объяснять ее тем импульсом, который он обрел на животных этапах его реинкарнации. В «Джатаках» он в бытность свою оленем жертвует собой ради спасения своего стада, а будучи зайцем, бросается в костер, чтобы накормить умирающего от голода брахмана. И даже если нам придется отмести эти отчеты постфактум как легенды, нет никаких сомнений, что в его жизни как Будды его чуткость и отзывчивость изливались обильной рекой. Желая избавить от стрел скорби всех, кто встречался ему на пути, он дарил каждому сочувствие, просветление и удивительную душевную силу, которая завладевала сердцами его гостей и преображала их, даже когда он не говорил ни слова.

В социальном отношении царственное происхождение и воспитание Будды были огромным преимуществом. Наделенный «благородством манер», он непринужденно чувствовал себя в кругу царей и других правителей, ибо был одним из них. Однако его величие и утонченность, по-видимому, не вызывали отчуждения у простых крестьян. Внешние классовые и кастовые различия так мало значили для него, что зачастую он даже не старался сделать вид, будто обращает на них внимания. Независимо от того, насколько низко пал конкретный человек и как был отвергнут обществом, Будда относился к нему с уважением, проистекавшим из того простого факта, что это его ближний, такое же человеческое существо. Таким образом многие отверженные и пренебрегаемые, столкнувшись впервые с тем, что их понимают и принимают, обнаруживали, что в них зарождается уважение к себе и приобретали положение в обществе. «Досточтимый Гаутама всех встречает радушно, доброжелательный, миролюбивый, ничуть не надменный, открытый всем»[54].

В этом человеке, перед которым склонялись цари, и впрямь была поразительная простота. Даже когда его слава находилась в зените, его видели с чашей для подаяний в руке бродящим по улицам и переулкам – с терпеливым видом человека, которому известна иллюзорность времени. Подобно лозе и оливе, двум наиболее символичным растениям, для которых пригодна даже самая скудная почва, его физические потребности были минимальны. Однажды в Алави в зимние холода его нашли медитирующим на кучке листьев, собранных на тропе, по которой гоняли скот. «Тверда земля, утоптанная копытами, тонка подстилка, легки желтые одеяния, резки порывы зимнего ветра, – согласился он. – Однако радость в моей жизни возвышенна и неизменна».

Пожалуй, неточно было бы называть Будду скромным человеком. Джон Хэй, секретарь президента Линкольна, говорил, что считать Линкольна скромным нелепо, и добавлял, что «среди великих людей нет скромных». Безусловно, Будда сознавал, что достиг уровня понимания, намного превосходящего уровень кого бы то ни было из его современников. В этом отношении он просто признавал свое превосходство и жил с уверенностью в себе, которую означало это признание. Но его отношение отличалось от тщеславия или усерьезненной самонадеянности. В последний раз собрав свою сангху (общину) в уединении, как делал каждый год, Возвышенный обвел взглядом молчаливых слушателей и заговорил: «Итак, я призвал вас, ученики, чтобы услышать от вас, находите ли вы во мне какой-либо изъян, будь то в словах или в поступках». И когда любимый ученик воскликнул: «Так сильна моя вера в тебя, господин, что мне кажется, никогда не было, никогда не будет и нет никого, кто был бы выше и мудрее Благословенного», Будда укоризненно отозвался:

– Ты, Сарипутта, конечно же, знаешь всех Пробудившихся прошлого.

– Нет, господин.

– В таком случае, ты знаешь Пробудившихся будущего?

– Нет, господин.

– Тогда, по крайней мере, ты знаешь меня и проник в самые глубины моего ума?

– Даже это не так, господин.

– Тогда почему же, Сарипутта, твои слова так величавы и дерзки?

Несмотря на его собственную объективность по отношению к себе, еще при его жизни предпринимались настойчивые попытки провозгласить его богом. Он категорически отвергал их все, утверждая, что он человек по всем меркам. Он не пытался скрывать свои соблазны и слабости – как трудно было достичь просветления, с каким незначительным перевесом он одержал победу, насколько подверженным ошибкам он остался. Признавался, что если бы существовало еще одно влечение такое же мощное, как сексуальное, он ни за что бы не добился успеха. Не скрывал, что месяцы, когда он впервые остался один в лесу, довели его до грани смертельного ужаса. «Пока я ждал там, стоило пройти оленю, или птице уронить ветку, или ветру зашелестеть в листьях, и я думал: “А вот и он – этот страх и ужас”». Как отмечает Пауль Дальке в своих «Очерках буддиста» (Paul Dahlke, Buddhist Essays), «того, кто говорит так, не надо увлекать надеждами на неземные радости. Тот, кто говорит такое о себе, привлечет силой, с которой Истина притягивает всех, кто вступает в ее владения».

О лидерстве Будды свидетельствовали не только масштабы, до которых разрослась его община, но и в равной степени совершенство дисциплины в ней. Некий царь, посетивший одно из ее собраний, которое продлилось всю ночь полнолуния, наконец не выдержал: «Вы дурачите меня? Как может быть, чтобы не слышалось ни звука – ни кашля, ни чихания, – и это в таком большом собрании, среди 1250 братьев?» Поглядев на собрание, сидящее безмолвно, как чистое озеро, он добавил: «Вот бы мой сын обладал таким спокойствием».

Подобно другим духовным гениям – вспоминается Иисус, заметивший Закхея на смоковнице, – Будда с исключительной проницательностью разбирался в людях. Чуть ли не с первого взгляда он мог оценить тех, кто к нему приближался; по-видимому, он никогда не обманывался и не заблуждался насчет видимости, а сразу переходил к истинному и настоящему. Один из самых прекрасных примеров – его встреча с Сунитой, уборщиком цветов, положение которого в обществе было настолько низким, что единственная работа, которую он нашел, заключалась в собирании выброшенных букетов в надежде найти среди них цветы, пригодные, чтобы выменять на них еду и утолить голод. Однажды туда, где Сунита рылся в отбросах,