Прибежал лейтенант Багирбеков.

– Товарищ старший лейтенант…

– Командуй – к бою, – сказал он как можно спокойнее.

Багирбеков тут же повернулся и исчез в липкой предрассветной темени, которая уже начала тускнеть и оттого сделалась ещё непроницаемее и гуще. Вверху зашуршало. Дождь перешёл в снег. «Как хорошо, – подумал Мотовилов, – в такую погоду тяжёлую технику они тут вряд ли протащат». Душу грело ещё и то, что сапёры взорвали мост через Боровну и то, что брод был тоже заминирован и сейчас его держит под огнём взвод старшины Звягина. Хотя старшина там долго не продержится, если немцы нажмут всерьёз.

В стороне Малеева погрохотало и затихло. И тотчас с запада горизонт загудел единым монотонным гудом. Гуд этот нарастал и ширился с каждым мгновением.

– Никак еропланы!.. – пронеслось над окопами.

– Божья Матерь, Царица Небесная…

– Воздух! Убрать оружие! – закричали сержанты.

Ничего неожиданного в том, что происходило, не было. Противник действовал по давно отработанному сценарию: пошёл нахрапом, не получилось – отскочил, прощупал оборону и теперь вот решил обработать её ударом с воздуха. Мотовилов всё же ошибся в своих предположениях, он ожидал, что немцы подведут артиллерию и миномёты и начнут перепахивать их траншею возле Малеева снарядами и минами.

– Заценили, – шептал он, чувствуя, как губы его разом пересохли, – вон как заценили мою третью, в гриву-душу их…

Кого ж они летят трепать? Всё ещё теплилась в нём надежда, что самолёты, возможно, имеют другую цель, где-нибудь в стороне Серпухова или Лопасни. И ещё одна надежда слабым и ненадёжным угольком грела душу: ещё не развиднело как следует, если и накинутся на второй взвод или на них, то сослепу отбомбятся куда попало и оборона их устоит. Подумал: «Хорошо, что роту вовремя рассредоточил».

Над Малеевом самолёты сделали разворот и стали набирать высоту. «Нет, не мимо», – понял Мотовилов. Повадку пикировщиков он знал хорошо. Сейчас развернутся на цель, пойдут вдоль траншеи, и начнут падать вниз через крыло, прицельно бросать бомбы на второй взвод. Налёты «лаптёжников» Мотовилов испытал трижды. И трижды думал, что пришёл конец. Привыкнуть к ним нельзя. Но пережить всё же можно. Правда, не всем и не каждому. Бомбёжки ранили не только осколками.

Через минуту всё произошло именно так и точно в той последовательности, какая мгновенно выстроилась в мозгу старшего лейтенанта Мотовилова, когда он увидел маневр немецких пикировщиков над траншеей второго взвода. «Только бы не выскочили под бомбы, – успел подумать он, – только бы высидели до конца». Бомбёжка длится недолго. Три-четыре захода, и у «лаптёжников» закончится боезапас. Но он знал и другое: под бомбами и сиренами пикировщиков время длится иначе. И движется оно не всегда вперёд. Иногда останавливается или замедляется, так что кажется, что страдания, отпущенные на целую жизнь, переживаешь за несколько секунд. И каждая из ещё непрожитых секунд может убить, стать последней в твоей жизни. Но прожитая может вернуться муками контузии которую не всегда и не сразу почувствуешь.

Их было девять, Ю-87, которые, как стая волков, набросились на траншею второго взвода и кромсали её средними бомбами и очередями скорострельных пушек и пулемётов. Ветер дул оттуда, из поймы Боровны, и вскоре запахло гарью и толовой вонью.

Пикировщики отбомбились, снова выстроились определённым порядком, развернулись над лесом, пролетели над дымящейся землёй, над горящими там и тут «бабочками» овса и ушли за горизонт.

«Значит, нашего отхода они не заметили. И разведка их не сработала. Отпугнули её ребята. Или у “древесных лягушек” другая цель. Не столько разведка, сколько…»

Но обо всём сейчас думать Мотовилову было некогда.

Снова послышалась стрельба впереди. Теперь она была значительно реже и с каждой минутой смещалась левее, к лесу. Страшная догадка, полыхнувшая в голове Мотовилова, вынесла его из окопа, где пробовали связь артиллеристы, и он зачем-то, ещё и сам не понимая, зачем, побежал вперёд, к окопам первого взвода.

Багирбеков тоже стоял на бруствере и смотрел в рассветный сумрак поля. Дальше десяти шагов ничего там разглядеть было ещё невозможно, но о том, что там происходило, догадывались уже и те, для кого вчерашняя схватка с немецким авангардом стала первым боем.

– Что ж они, сук-кины дети… – И Мотовилов окликнул Багирбекова, спросил его, не было ли от старшины Звягина делегата.

Взводный ответил отрицательно и снова начал пристально всматриваться и вслушиваться в редеющую серую мглу. Мотовилов заметил, какое бледное у лейтенанта лицо. Или это спросонья, от усталости, потому что вряд ли он в эту ночь прилёг. Слишком щепетильным он был, этот москвич-лейтенант, как будто понимал боевой устав пехоты с некими формально несуществующими дополнениями лично для себя. Как будто здесь, на передовой, он исполнял обязанности не просто командира стрелкового взвода, а был ещё и тем невольником чести, для которого возможности выбора почти не существовало, вернее, он был один – выбор чести. Какое-то время эта черта лейтенанта Багирбекова раздражала Мотовилова. В роте ему нужны были просто взводные командиры, исполнительные, обладающие навыками управления своими людьми, неробкие, хваткие. Потому что робких командиров Мотовилов презирал, считая робость людей, на которых лежит ответственность перед многими, подчинёнными им, элементарной трусостью. Этой меркой он мерил всех командиров, в том числе и своих взводных. И готов был заменить любого из лейтенантов даже сержантом, лишь бы он соответствовал тем требованиям, которые он сформулировал своим уставом. Впрочем, совсем недавно и к батальонным, и ротным командирам он относился точно так же. Но теперь это не имело никакого значения.

Он знал, что мешает Багирбекову стать настоящим командиром. Излишняя интеллигентность. Условности воспитания. «Ничего, – думал Мотовилов, с некоторой надеждой поглядывая на командира первого взвода, – фронт не таких обкатывал и делал из них твёрдых и жёстких».

Время от времени он собирал взводных и говорил:

– Вы должны иметь и право послать человека на смерть. Вы должны быть тверды, как штык. И по отношению к своим подчинённым, и к себе самим. У меня в роте должно быть хотя бы три штыка. Тогда я буду уверен в том, что у меня есть рота. Понятно?

Пока Мотовилов надеялся только на одного взводного – на старшину Звягина. Туляк был крепким мужиком. И характер у него был что надо, и кулаки такими же внушительными. Этот был настоящим штыком. И вот теперь его самый надёжный штык пошатнулся.

– Багирбеков, ты что-нибудь понимаешь? – спросил он лейтенанта.

– Думаю, что Звягин отвёл свой взвод юго-восточнее, – ответил взводный.

– Отвёл… Юго-восточнее… Как это понимать? Бросил позиции и бежал в лес! Вот как это надо понимать! В гриву-душу его…

– Товарищ старший лейтенант, нам надо спуститься в траншею. – И Багирбеков первым прыгнул вниз.

Мотовилов подумал: «А интеллигент-то мой благоразумия не теряет…»