Ему вспоминались другие случаи, когда он с братом куда-то шел, уже не держась за его руку, но доверяясь – и будучи вверен ему: в магазин, отвезти на тележке макулатуру в пункт приема, в зоопарк, на гору за городом – кататься на санках и лыжах. Ему вспомнился вигвам из веток, который на его день рождения брат построил для него в лесу. Фигурки индейцев и ковбоев, которые принадлежали им обоим и которыми они вместе играли, причем свою половину он всякий раз получал от производившего раздел брата и всегда чувствовал себя обманутым. Выстиранные марлевые повязки, которые перед сном скатывали и которыми обматывали воспаленные ладони брата, страдавшего от экземы. Само засыпание в общей комнате в стоящих рядом кроватях, когда они снова и снова желали друг другу спокойной ночи, отчего в конце концов и засыпали.

Последний раз брат взял его с собой как-то вечером поиграть в садовом домике, принадлежавшем семье одного друга. Во что собирались играть брат и этот друг? Зачем брат хотел, чтобы и он был при этом? Или брат взял его с собой, потому что брату было поручено смотреть за ним? Сбоку на садовом домике они обнаружили большое осиное гнездо и разрушили его; вначале это была игра, потом она превратилась в сражение, упорное и ожесточенное сражение с осами и соревнование обоих старших, из которого он был исключен, хотя тоже мог кидать в гнездо камни и бить ос доской, что вначале и делал. Потом он сидел в сторонке и смотрел – и оказался единственным, кого ужалила оса…

Он тогда пошел в гимназию. С младшим братом, который ходит в народную школу[18], старший играл, но с младшим братом, который ходит в ту же гимназию, старший держал дистанцию. Впрочем, и это длилось недолго; вскоре у Криса начались уроки танцев, появилась подруга, он ходил на вечеринки и жил уже в другом мире. Они по-прежнему делили одну комнату, правда старший брат старался приходить туда только спать. Но он присутствовал; он играл на виолончели, учил сюиты Баха, учил их добросовестно, терпеливо, и только их, и для младшего брата, слушавшего их изо дня в день, они стали – и остались – сюитами Криса.

Память – это река, и если уж мы пустили по ней кораблик воспоминаний, она уносит его все дальше и дальше. К историям присоединяются картины. Пункт приема вторсырья на краю города: кипы спрессованной бумаги, корзины тряпок, горы ржавого металла и штабеля изношенных покрышек, пылящихся под горячим солнцем, – видимо, потому, что они с братом ходили туда только в летние дни. Длинный склон с развалившимися деревянными трамплинами, на котором лыжники и саночники города резвились, пока там не вылезала зеленая трава. Форт, который его брат вырубил и вырезал из заросшего пня для их игр в ковбоев и индейцев. Их общая комната с желтой кафельной печью, шкафом, раскладной кроватью слева и раскладной кроватью справа и столом, как раз помещавшимся между кроватями. Где в его памяти дремали эти картины? Почему именно эти? Почему его память отметила, что они с братом ехали на велосипедах целый день или два, но ни времени, ни маршрута, ни цели – и ни единой картины поездки – не сохранила?

Из тех лет, когда он еще ходил в школу, а брат временами приезжал из университета домой, он сохранил лишь одно воспоминание об их совместном предприятии. Как-то в октябре они, бродя по горе, возвышавшейся над городом, вспомнили, что раньше собирали там каштаны, и вот они набрали каштанов, завернули в лесной трактир и написали Дине открытку. Крис и Дина были обручены и вскоре поженились. Он видел брата на свадьбе, при крещении детей, на семейных праздниках. Он заезжал к брату, когда оказывался поблизости…

Тот день в октябре был пасмурным, он это еще помнит, и взгляд, брошенный на равнину из лесного трактира, достигал только градирен Рейнского химзавода. Скрадывая перспективу и цвет, пасмурный день приглушал и шум; было тихо, когда они поднимались на гору, было тихо, когда они сидели в саду лесного трактира за столом на стульях, с которых слезала краска. Они слегка мерзли. Но в тумане, висевшем вокруг дома, в деревьях и над равниной повисла и какая-то тайна, какая-то магия этого дня, и они с Крисом хотели ею проникнуться. Они наверняка говорили друг с другом, но он не помнил о чем. Он помнил туман, и ему казалось, что брат растворяется в нем, оставляя его одного, и ему вспоминался тот сон.

4

Спустя два или три дня после того, как ему позвонила племянница, он, сидя за рулем, услышал по радио песню «Даниэль» Элтона Джона. Он возвращался из городка; ездил за покупками – не потому, что им что-то понадобилось, просто не хотелось сидеть в доме, хотелось поехать куда-то, отвлечься. «Daniel, my brother…»[19] – песня пронзила его так, что он вынужден был остановиться на обочине.

Он понял текст лишь наполовину. Даниэль улетает в Испанию, или умирает, или уже умер и стал звездой на небе, – во всяком случае, они расстались, и младшему брату его не хватает, очень его не хватает – «Oh, I miss him so much»[20]. Он видит машущего на прощание Даниэля, улетающий самолет, красные сигнальные огни, он видит это сквозь пелену – сквозь пелену своих слез или сквозь пелену сна. Понятно только, что ему его не хватает. «Daniel, my brother…»

Этого было достаточно. Ему не нужно было понимать больше. Его любимые стихотворения тоже ускользали от полного понимания, и именно поэтому он любил их и возвращался к ним снова и снова. Он хотел бы послушать эту песню снова, сразу же, но мог только выключить радио, чтобы следующая песня не вытеснила эту. Он сидел, и в голове его звучало эхом: «Daniel, my brother», «Lord, I miss Daniel»[21], «Daniel, you’re a star in the face of the sky»[22]. Он заплакал бы, если бы не разучился плакать. А он желал бы, чтобы печаль излилась из его груди потоком слез.

Дома он нашел песню на YouTube и слушал ее снова и снова. Пока не вошла подруга. Она села на подлокотник его кресла и обняла его за плечи.

– Это всего лишь песня. Но в ней то, что у меня в груди, и я надеюсь, что мне все-таки удастся заплакать. – (Его подруга ничего не сказала. Она притянула его ближе к себе.) – Уже то хорошо, что это печальная песня. Я вчера попробовал Баха и Моцарта, радостные вещи. Нет, совсем не помогает. В печали поддерживает печальная музыка.

Она сказала, усмехнувшись:

– Такой хватает.

Он рассказал ей, чтό уловил из текста песни. Хотя он уже давно жил в Америке, иногда ему приходилось просить ее, американку, помочь ему.

– Мне не нужно все там понимать. Но, может быть, я что-то упускаю? Послушаешь внимательно, да?

Он не помнил, в который раз он прослушал эту песню. Но это был последний раз. Благодаря тому, что он кликнул повтор не автоматически, а сознательно, благодаря тому, что его подруга внимательно слушала, благодаря тому, что он ощущал ее рядом с собой и, повернув голову, увидел ее сосредоточенное лицо, он освободился от «Даниэля».