Я сидел и писал, глубоко склонившись над рабочим столом и лежащей на нем наполовину исписанной пачке бумаг, гусиное перо сновало по бумаге, нередко оставляя после себя жирные черные пятна. Вся стена справа от меня была украшена следами потекших чернил (не так давно у меня появилась дурная привычка одним размашистым движением руки, не глядя, стряхивать в правую сторону лишние чернила с перьев).

Последние события разворошили осиное гнездо. Аристократы и дворяне до визгу испугались, когда по всей столице на следующий день после той февральской ночи начались аресты весьма заметных фигур из их числа. В городе стали множиться нелепые слухи о «черных тарантасах», в которых по улицам столицы разъезжали зловещие подручные Игнатьева и хватали всех, кто казался им причастным к мятежу. Разумеется, когда вал репрессий спал и большинство арестантов было отпущено, ситуация сгладилась, но мне пришлось серьезно сократить приемные часы — большинство записавшихся не обращались по каким-то конкретным проблемам, а стремились засвидетельствовать передо мной свою личную преданность и отсутствие крамольных мыслей.

Однако легче мне не становилось, слишком уж обширную картину недовольства раскрыл разгром кружка блудовцев. Прошедшие аресты и казнь гагаринцев поселили страх в сердцах оппозиционного дворянства, и сейчас оно не готово предпринимать против меня какие-либо ответные ходы, но сколько это положение дел продлится? Я чувствовал себя словно лесник, вокруг таежной лачужки которого кружили оголодавшие волчьи стаи. Хотя нет, не волчьи, скорее своры отбившихся от рук и забеспредельничавших домашних собак. Они пока только тихонько погавкивали, однако я чувствовал, что недалек тот день, когда почувствую их клыки на своем загривке. И всем этим сворам мне необходимо было срочно кинуть кость. Одну большую жирную или несколько поменьше, но помясистее. Это уж как пойдет.

В качестве «жирной кости» я видел земли, конфискуемые на данный момент у польских магнатов и вовлеченной в восстание шляхты. Уже по предварительным подсчетам, общая площадь и оценочная стоимость этих земель были колоссальными. Всего за первый месяц с начала арестов было конфисковано более 62 млн. десятин земли, что составляло по рыночной цене астрономическую сумму примерно 540 млн. рублей! Разумеется, в живые деньги всю эту собственность сразу превратить было нельзя, но, может быть, оно и к лучшему — слишком велик тогда был бы соблазн забрать этот куш себе, а не отдавать в руки русской аристократии, с которой у меня в последнее время изрядно попортились отношения. Впрочем, если все пойдет как я рассчитывал, ненадолго.

Конфискацией земель в Царстве Польском я хотел убить сразу даже не двух, а трех зайцев: посильнее ударить по польской шляхте, которая попортила мне и моим предкам столько крови; пополнить финансовое состояние государства; замириться с русской знатью и польским крестьянством. Если по первым двум пунктам ситуация не представляла трудностей, то по последнему она явно нуждалась в некотором пояснении. Дело в том, что практически сразу после начала арестов и в Царстве Польском, и в самой России, с легкой руки моего вездесущего зама, Игнатьева, были распространены взаимоисключающие, казалось бы, слухи. В Польше через «утечки» от русских солдат, перешептывания среди ксендзов и просто разного рода сплетников и сплетниц распространялась весть, вносящая радость в сердца крестьян и ненависть в сердца панов: «Отобранную у панов землю русский царь отдаст польским крестьянам!» В России же на всех великосветских салонах, званых приемах и балах обсуждалась новость, затмившая даже (о ужас!) недавнее покушение на государя. И суть ее была такова: «Оскорбленный подлым предательством государь повелел отобранные у поляков земли отдать русским дворянам, верным престолу!»

В обоих этих слухах была доля истины. Я намеревался решить одним махом все проблемы, которые создавало мне Царство Польское, и изрядно на этом обогатиться. Конфискуемые в Польше имения аккуратно делились на несколько кусков, из которых выделялись один-два, передаваемые местным крестьянским общинами и хуторянам. Остальное же готовилось к выставлению на аукцион по «смешной» цене в едва ли половину от реальной стоимости. Низкая цена была выбрана по двум причинам: во-первых, по реальной цене земли в неспокойной Польше просто никто бы не купил, во вторых, мне нужен был стимул для того, чтобы русские дворяне покупали эти земли, даже в ущерб моей казне. Именно исходя из последней причины, условия аукциона были более чем либеральными: землю можно было не только купить, но и обменять на недвижимость в России, и даже на заложенные в Государственном банке имения, с небольшой уценкой. Особые скидки были предоставлены для бывших и ныне служащих военных и личного дворянства, для них цена польских поместий едва-едва достигала трети реальной. Единственное, чего я решил не допускать, — это передачи земель в кредит, так как эта мера во многом перечеркивала саму идею, лежащую в основе аукциона, — усиление русского влияния в Польше.

Дело в том, что из-за малочисленности русского населения в Царстве Польском управление Привисленским краем было по большей части в руках самих поляков. Именно это и стало одной из причин нынешнего мятежа. Русское присутствие было представлено преимущественно военным контингентом и губернскими гражданскими чинами, а органы власти и полиция на уездном уровне были почти полностью укомплектованы местными кадрами. Теперь же использовать польскую бюрократию, запятнавшуюся попустительством восстанию и связями с мятежниками, было более невозможно (ибо это означало отдать весь западный край во враждебные руки), и потому нужно было полностью менять всю систему управления краем, насыщать властную вертикаль русскими кадрами и опираться на сочувствующее нам польское крестьянство.

Именно этим целям и должно было служить перераспределение шляхетских земель бывшего Царства Польского. Восстание давало возможность решить эту проблему — то, что в обычных условиях потребовало бы нарушения гражданского порядка, теперь было совершенно законным, поскольку мятежники подлежали наказанию, в том числе и в виде конфискации или принудительной продажи их земельных владений. Но важно было проследить, чтобы эти меры привели к качественному изменению состава землевладельцев и появлению многочисленного класса русских помещиков на месте нынешней шляхты.

Все эти планы я считал осуществимыми. По осторожным забросам идеи распродажи конфискованных земель мятежников в среду русской аристократии, очень и очень многие готовы были польститься на дешевизну польских имений. Таким образом, в результате аукционов мы должны были получить «живые» деньги, значительное количество русского лояльного дворянства в Польше и перешедшие в мое владение земли в центре России.

Но все эти меры были лишь довеском к тому громадному замыслу, что я собирался реализовать. Однако в последние дни мысль виделась особенно ярко, освещая своим светом все, что я делал. Именно поэтому я сидел, не отрываясь от записей уже второй день, по крупицам, по буквам, по строчкам собирая то, что я хотел сделать Национальной идеей.

В мое время о Национальной идее судили все, кому не лень. Ее поиски, по прилагаемым усилиям и тщетности результата, могли сравниться только с ловлей легендарной Синей птицы и трудом древнегреческого «атлета» Сизифа. Причина этого была в том, что в словосочетание «национальная идея» вкладывалось все, что приходило в голову, начиная от заботы о правах меньшинств и вступления в Евросоюз до воспитания патриотизма и расстрела олигархов. В гаражах, курилках и на форумах рубились орды поцреотов с полчищами либерастов, но так и не могли прийти к единому мнению — что есть Национальная идея. Не скажу, что я года три назад чем-то отличался от них. Однако время, проведенное на шатающемся имперском троне, как ни странно, здорово вправляет мозги.