Рассказ Чарли позволил Андреа коснуться в разговоре с Соланж: темы жизни после смерти. Еще перед сном она рассказала мне, растерянная и потрясенная, как Соланж показала ей на руке свой вытатуированный в Освенциме номер заключенного, о незабываемых чувствах, которые оставила ужасная смерть в газовых камерах тысяч и тысяч детей. Как после этого можно верить в жизнь после смерти?

Я тоже не мог верить в это, и все же матери и брату показалось, что в этот вечер Морис был с нами. И, естественно, он стоял перед нашими глазами опять, как живой.

Независимо от наших впечатлений, воспоминаний и предчувствий возникает вопрос: что остается от такой жизни здесь, на земле? Остается воспоминание о чудесном человеке.

Оно остается у матери, брата, дочери, подруг, друзей.

Когда наше время, время тех, кто его знал, будет уходить, фигура Мориса будет блекнуть все более и более. И все же от него останется нечто, след.

Борцы шестьдесят восьмого оставили во второй половине XX века ясный след. Большинство восстававших тогда детей из буржуазных семей вернулись в лоно своего общества. Многие нашли себе место в государстве, в вере, что хотя бы таким образом смогли, по крайней мере, воплотить кое-что из мечтаний их молодости. Но не Морис. Он сжигал себя в охоте за новыми темами. Он не щадил себя и, будучи серьезно больным, шел до конца с полной отдачей сил.

Он остался верен повстанцам и был сам частью восстания как журналист, как создатель фильмов, как друг. Поэтому его тянуло в Латинскую Америку, к борющимся в Мексике, в Чили, в Венесуэлу, на Кубу. Морис больше всего любил Кубу. Его мысль постоянно возвращалась к Че Геваре, следы которого он интенсивно искал. Несколько раз мы говорили о Тамаре Бунке, немецкой партизанке, которая воевала рядом с Че и рядом с ним погибла.

Уже будучи тяжело больным, Морис согласился в 1998 году участвовать актером в съемках фильма близкого друга. Он заказал авиабилеты на следующий год, чтобы вместе с Соланж полететь на Кубу. Осуществиться этому не было суждено. Вместо этого пришедшие на панихиду посмотрели фрагменты этого фильма, снятые на Кубе. В наш приезд в Париж Чарли показал и нам эти сюжеты фильма. При просмотре чудесных поэтичных кадров танца у нас слезы показались на глазах: Морис полностью погрузился в музыку и движение, забыв о партнерше и камере, летит в грезах навстречу другому миру, в то же время явно противится исчезновению грез. Как Соланж в фильме сына, так и Морис в фильме друга кажется рожденным для танца. В фильме мы увидели другого Мориса, совсем иного, чем знали мы.

Чарли рассказал нам, что Морис во время последней встречи ночью в больнице приглашал его потанцевать. Его последними словами, обращенными к брату, были: «Ты умеешь танцевать? Танцуй! Мы в танце уйдем в другое время!»

Морис был мечтательным повстанцем - без пафоса, симпатичным, скромным мятежником. Быть может, это скромность тех, кто оставляет свои слова на хороших страницах книги истории? Люди, как он, исчезают, как все люди. Но они образуют крупинки, которые суть соль Земли.

Как «маленький Миша» получил это прозвище от многих знакомых, я точно не знаю. Скорее всего, дело здесь связано с разницей в нашем росте. Разница и вправду бросалась в глаза, и я, конечно, стал «большим Мишей», что, впрочем, ничуть не мешало «маленькому». В отличие от других невысоких мужчин, которые пытаются возместить недостаток роста, раздувая собственную значимость, у Миши с этим не было никаких проблем. Интеллигентность и высокий профессионализм обеспечивали ему здоровое самосознание.

Когда мы познакомились на Лейпцигской ярмарке в ресторане гостиницы «Астория» в начале семидесятых за постоянным столом генерала, также не отличавшегося высоким ростом, трудно было представить себе, что через годы из отношений с этим другом Ханса возникнут и наши дружеские отношения. Слишком отличными были и наше окружение, и, очевидно, наши интересы. Лишь со временем я узнал, каким образом они оба познакомились и научились высоко ценить друг друга.

Это было в послевоенное время, которое оставило свой след на всех, кто его пережил. В клубок противоречий переплелись в Берлине вездесущая нужда с борьбой за выживание, прорыв в новое время с тяжелым наследием нацистов, антифашизм и начало холодной войны. Ханс, который как противник Гитлера принимал активное участие в Сопротивлении, по окончании войны вернулся из тюрьмы в Бран-денбурге в свой родной Берлин и отвечал за борьбу с криминалом; Миша, польский еврей, только что избежал гибели на фабриках смерти в Освенциме и Биркенау и с безоглядной энергией, используя свои, вероятно, прирожденные способности, создавал свое предприятие как деловой человек. При этом оба, хотя и совершенно по-разному, имели точки соприкосновения с криминальным миром.

Лишь много позже, когда мы уже сблизились и разбирались в воспоминаниях, мы вернулись мысленно в маленькую конторку в берлинском районе Панков, в котором я столкнулся в одном из его закоулков с миром, хорошо известным Мише. У моего брата Конрада украли мотоцикл, приобретенный нами совместно, и я искал ему замену. Для поездок от моей тогдашней квартиры в Шарлоттенбурге на западе Берлина к родителям в Панков в восточной части города при сложившейся ситуации с транспортом моторизованное сидение на колесах было предметом первой необходимости. Так состоялась сомнительная сделка между мной и деловыми партнерами Миши.

Мой отец купил незадолго до этого у одного из деловых поляков пишущую машинку. С ним нужно хорошо поторговаться, сказал он, но если выдать себя за противника Гитлера, можно получить приемлемую цену.

Конторка поляка находилась на той же улице, что и квартира родителей. Состояла она из маленькой комнаты с письменным столом, несколькими простыми стульями и полками. Тем не менее, несколько раз звонил телефон, тогда еще редкое и желанное приспособление. Маленький человек за письменным столом - как я понял позднее, поразительно схожий с Мишей, - давал нескольким людям, стоявшим вокруг, короткие указания. Очевидно, это был шеф. Прошло некоторое время, пока он заметил мое присутствие. Когда я изложил свое дело, он ответил только: «Пойдемте».

Мы прошли несколько улиц до двора с гаражами. В одном из них, стоявшем открытым, мастеровой возился с мотоциклом. Этот мотоцикл и был предложен мне как особенно хороший экземпляр. Мастер запустил машину, проехал круг по двору, и сделка состоялась. В мгновение ока я расстался со всей своей наличностью.

Это было мое первое большое приобретение после войны, оплаченное из заработка за честную работу радиожурналиста. Я заплатил, конечно, очень высокую цену: следствие моей неспособности проворачивать гешефты и незнания экипажей, приводимых в движение мотором. Я приобрел почти музейный экземпляр марки «FN» с приводом от клиновидного ремня. Машинка честно исполнила свой долг на пути от Панкова до Шарлоттенбурга, затем заглохла. Все попытки, в том числе и водителей-профессионалов из гаража радиостанции, запустить ее еще раз оказались безуспешными. Конечно, мой брат отказался оплатить свою долю. Когда я рассказал Мише об этом случае, он сразу понял, о чем я говорил, назвал мне имя человека, с которым я говорил, но наотрез отказался от того, что когда-либо участвовал в таких темных сделках. Через десятилетия после этого он выпросил себе право покрыть мой ущерб в таком размере, который соответствовал бы выросшему с тех пор размеру воротничка его рубашки предпринимателя. Мы договорились после этого, что внесем этот эпизод в часто востребуемый перечень анекдотов и на том успокоимся.