Предполагалось, что по Московско-Казанской железной дороге Белая проедет до Шихран и оттуда совершит несколько экспедиций в районы Чувашии, включая столичные Чебоксары. Далее проследует до Волжска, откуда изучит марийские глубинки. Затем двинется в Казань и проедет по Татарии, а в завершение маршрута спустится к Симбирску и Самаре (для полноты картины было бы полезно спуститься ниже – до Саратова или даже Астрахани, – но такое турне решено было отложить до лета, когда откроется навигация по Волге). Раз в три дня от комиссара ожидали телеграфных сообщений о ходе командировки, в конце каждой недели – сводный отчет по прямому проводу. Мандат на поездку выдали в секретариате ВЦИК – отпечатанный на трех листах плотной бумаги и снабженный такими подписями, что уже один их вид должен был распахивать все двери и открывать все пути. Несмотря на это, путешествие грозило растянуться на месяц-полтора: по слухам, железная дорога на востоке работала с перебоями, поезда двигались медленно.

Слухи оказались сильно преуменьшенными: поезда не двигались медленно, а вовсе стояли. Как умирающие животные, чернели на путях паровозы – под Перовом, Шереметьевом, Подосинками и Раменским – Белая видела полузанесенные снегом стальные туши из окна купе. Те немногие, что еще могли ползать, тащились по рельсам едва ли быстрее шагающей лошади и волокли за собой немыслимой длины эшелоны – по шестьдесят, по семьдесят вагонов, – причем сцеплены между собой эти вагоны были то обрывками цепей, то проволокой, то истершимися морскими канатами, а то и вовсе каким-то немыслимым тряпьем. В пути вагонные тарели колотились друг о друга, издавая скрежет и лязг не менее оглушительный, чем грохот колес по рельсовой стали, – так что слышны эти ползучие поезда были издалека. На глазах у Белой один такой эшелон потерял хвост: состав ушел вперед, а пяток задних вагонов оборвался и, вихляясь, покатился по рельсам самостоятельно; катился долго – пока не исчез за горизонтом.

Большинство же эшелонов было обезглавлено: стояло на путях без паровозов. Чем ближе к станциям, тем больше безголовых составов теснилось по рукавам и боковым веткам. На подъезде к городам – Воскресенску, Коломне, Рязани – эти составы заполняли все окружающие пути. Со стен вагонов орали надписи: “Задержка продовольствия – это смерть!”, “Дорогу – хлебу для голодающих!” Надписи покрывало инеем и заметало снегом.

Да и некому было читать воззвания – казалось, людей на чугунке нет вовсе. Уже давно железная дорога была под запретом для пассажиров – перевозила только продовольствие и паровозное топливо. Тех смельчаков, кто все же осмеливался сесть на тормозную площадку и прокатиться до ближайшей остановки, ждало пять лет лагерных работ – поэтому зайцев на путях не водилось. И никого не водилось – ни провожающих, ни носильщиков, ни торговцев снедью. Только охрана – окоченевшие до неподвижности, запорошенные белым фигурки щерились иглами штыков на редких платформах. А машинерия, казалось, работает без участия человека; и сталь, и бронза, и олово, и медь, шестерни и колодки, рессоры и поршни – все это колотится и грохочет устало, скрипит и лязгает само; давно заведенный, механизм еще стучит – едва-едва, вот-вот готовый остановиться.

До Рязани ехали неделю. До Рузаевки – еще одну. Ни грозный мандат, ни телефонные звонки в центр не помогали: эшелон сутками простаивал на запасных путях, ожидая паровика. Живых паровозов не было. Больные же локомотивы чинить некому – не было механиков (кто в солдаты ушел, кто за хлебом на юга подался). А были механики – не было металла для починки (также горнов, наковален и прочего инструмента). А если бывал починен паровоз – то не было машиниста (кого в Гражданскую убило, кто забастовал или сгинул). А если и был машинист – не было топлива (реквизировали у населения, обкладывали дровяной повинностью – и все равно не хватало). А было топливо – некому было расчищать пути от снега (оголодавшие работники не имели сил махать лопатами в мороз, а порой и просто зимней одежды)…

– Требую исправный паровоз! – привычно твердила Белая начальнику очередной станции где-нибудь в Рыбном или Торбееве. – Если не дадите – вас арестуют!

– Дам, – покладисто соглашался тот. – Первую же готовую дровянку – дам! Едва из депо нос покажет – сразу же и забирай. Значит, тебя завтра отправляем, а эшелон с кукурузой американской для Казани – на запасной ставим, пусть ждет. А, комиссар?

– Черт с тобой, – сдавалась Белая. – Отпускай сначала кукурузу.

Кукуруза уезжала. А на станции оставалась еще добрая сотня заметенных снегом вагонов: с мукой овсяной и гречишной, с маслом подсолнечным и льняным, с хлебом… Так и ехали.

За три недели добрались до Шихран. Отсюда эшелон уходил дальше на восток, а вагон детского комиссара оставался в отстойнике: после экспедиции в Чувашию вагон рассчитывали цеплять к попутным составам и таким образом перебрасывать из одной точки маршрута в другую.

На вокзале Белая зашла в управление – доложить в Москву о прибытии в намеченный пункт. Прямой провод, однако, был занят: изнуренного вида молодой человек докладывал – не то в Чебоксары, не то еще куда в центр – бесконечные цифры: бубнил тонким голосом, близоруко водя пальцем по измятому листку и по многу раз терпеливо повторяя одно и то же, – видно, связь была нехороша и на том конце линии постоянно переспрашивали. Белая не сразу поняла, о чем идет речь.

– …Сто восемь. Да-да, по Тархановской волости – сто восемь. Нет, сто семь – это по Муратовской. Значит, по Тархановской – сто восемь умерших. Повторяю: сто восемь умерших… Далее. Хормалинская волость. Голодает – девятьсот сорок. Девять, четыре, ноль – девятьсот сорок… Опухло – двести девяносто. Не сто, а двести девяносто. Повторяю по слогам: две-сти де-вя-но-сто! Это опухших, да-да, все верно… Умерло – шестьдесят ровно. Да-да, шесть десятков умерших – мертвых тел, значит… Далее. Шемуршинская волость. Голодает – одна тысяча тридцать. Не просто тридцать, а одна тысяча тридцать… Опухло… Слышите меня? Хорошо. Значит, идем дальше. Опухло…

За Шемуршинской последовала Кошелевская волость. Затем – Шамкинская, Ядринская и Чебаевская. Убеевская и Болдаевская. Тойсинская и Тораевская… Белая не смогла дождаться, пока молодой человек закончит диктовать, – начеркала на листке из планшета несколько строк и велела телефонистке отправить депешей во ВЦИК.

У крыльца вокзального зданьица уже поджидали секретарь местного детотдела Яшкина и красноармеец сопровождения, чьего имени Белая так и не узнала. Тут же стояли и готовые в дорогу сани: заранее было договорено, что двинутся сразу в глубинку – по деревням и селам, – не тратя времени на осмотр Шихран, где близость железной дороги обеспечивала некоторое благополучие. Тотчас же погрузились – поехали.

Яшкина – с бледным до голубизны лицом и блеклыми глазами, вся обмотанная какими-то платками и шалями, – постоянно зябла, несмотря на объемистый тулуп и валенки доброго войлока. Смотрела вечно в землю, говорила мало и неохотно – не то по унылой природе своей, не то от какой-то общей немощности, которая сквозила во всех ее жестах и интонациях. Солдат же с возницей по-русски не говорили вовсе. Поездка, судя по всему, предстояла немногословная. Тем лучше, решила Белая, тем внимательнее и беспристрастнее будет ее взгляд.