сенаторы, академики, генералы, музыканты – это был целый материк людей и судеб. Среди этих колен и их героев дедушка наш оказался не самым знаменитым, но, несомненно, редчайшего везения и удачи человеком. Обреченный на гибель одним фактом своего происхождения, невоздержанностью и длинным языком, а кроме того опасными связями и труднообъяснимыми знакомствами – черт дернул его водить дружбу со знаменитым чекистом Артуром Фраучи, заманившим в Советскую Россию Бориса Савинкова, разгромившим монархическое подполье и наделавшим еще кучу славных и ужасных дел, а также с будущим генеральным прокурором Андреем Вышинским (с ними обоими в гимназии учился его старший брат, эсер Марк Мясоедов, известный тем, что в 1910 году открыл толстовскую сходку у Казанского собора в Петербурге с требованием отменить смертную казнь, за что отсидел одиннадцать месяцев в одиночке в Крестах, а после был сослан на год в Вологодскую губернию под гласный надзор полиции) – дедушка счастливо миновал все угрозы, которые несли ему, белоподкладочнику, дворянскому сыну и сенаторскому внуку с врожденными задатками авантюриста, новые времена.

Он знал наизусть «Евгения Онегина» и «Луку Мудищева», обожал Алексея Константиновича Толстого, Апухтина и Сашу Черного, не ходил ни на одну из войн, хотя на второй год революции ухитрился побывать предрика на Украине; не провел ни одного дня в темнице, а в совпавшей с первыми годами советской власти молодости сумел выучиться на юриста благодаря тому обстоятельству, что его родной отец, присяжный поверенный Николай Николаевич Мясоедов по прозвищу Большак защищал до революции социал-демократов и по семейной легенде был дружески связан с братьями Ульяновыми: со старшим учился в петербургском университете, а младшему обеспечил отъезд в эмиграцию после сибирской ссылки. В 1905 году со словами «с таким Государем я работать не могу» Большак порвал с «преступным царским режимом» и удалился в добровольное изгнание в Саратов, а в 1917-м отказался от приглашения Керенского занять пост министра юстиции: «Хочу досмотреть комедию из Саратова».

Всего этого хватило на то, чтоб его сын смог учиться в Иркутске, но по причудливым законам большевистского ханства оказалось недостаточно, чтоб поступить в университет в Москве или Петербурге. Порывать с семейной традицией и ехать учиться в Сибирь молодому человеку, ох, как не хотелось, и он поделился невзгодой с другом юности Левушкой Кассилем.

– Леша, если бы в царское время я мог бы поступить хоть в Иркутске, хоть в Благовещенске или во Владивостоке в университет, я бы поехал не задумываясь, – сказал не по годам мудрый Лев Абрамович, чья литературная звезда в ту пору еще только восходила.

Со стороны родившегося в 1905 году и никак не могущего до революции учиться в университете Кассиля это была гипербола, но перевертышный смысл ее казался столь очевиден, что дедушка совету младшего друга внял – ежели только весь этот дружеский сюжет не семейное мифотворчество – и отправился к Байкалу.

В иркутском университете студент Мясоедов был единственным, кто ходил на лекции в костюме и галстуке. Однажды его вызвали на собрание и стали за галстук песочить. Один выступающий, другой, третий – Алексей Николаевич сидел с отрешенным видом, точно речь шла не о нем, возмущение нарастало, но когда обвиняемому дали слово, он молча указал на портрет, висевший за его спиной. Со стены на возбужденную рабоче-крестьянскую молодежь смотрел прищурившийся Ильич, который был одет так же, как и мой находчивый близкий пращур, благодаря своему отцу связанный с вождем революции таинственными нитями судьбы.

В Иркутске дед проучился два или три года, а закончил учебу уже в Москве, куда ему помог перевестись ставший ректором МГУ Вышинский и где одним из его сокурсников был Варлам Шаламов. Однако по адвокатской линии выпускник юрфака не двинулся. Незадолго до окончания университета родитель призвал его к себе. «Алеша, – молвил он глухим голосом, – время правосудия кончилось. Законы, статьи не работают. Все идет по букве “е” – Ежели не эта статья, будет подобрана другая… Был бы человек, статья найдется». Как соотносил Большак эти перемены с собственным вкладом в падение кровавого царского режима, спросить теперь уж не у кого, но дедушка отцовскому предупреждению внял, да и вообще карьера, признание и служебные почести интересовали его в этой жизни немного, хотя с его способностями он мог бы многого достичь. Некоторое время Алексей Николаевич работал учетчиком в плановом отделе завода «Динамо», но после того как в конце 1934 года до его славной родословной стали докапываться с не самыми благими намерениями, ушел из профессии. Так рассуждал об этом один из моих дядьев, второй же, в биографии своего родителя более осведомленный, рассказывал, что работа экономиста довела деда, человека при всем своеобразии его характера очень честного, справедливого, неспособного воровать и с воровством мириться, до Канатчиковой дачи. Впрочем, если учесть, что завод «Динамо» о ту пору являл собой троцкистский центр, где открыто освистали Сталина, то дедово внезапное заболевание могло быть вызвано самыми разнообразными причинами, а его отношение к такому распространенному понятию, как вредительство, наполнено личным содержанием.

Сам он сочинил по поводу последнего сюжета любительский стих, до которых был большой охотник:

Рабинович и Буклан

Составляли вместе план

Аппаратного завода.

Аппаратный, чуть дыша,

Ждал, какое антраша

Выкинут на склоне лет,

Не наделают ли бед.

Рабинович и Буклан

Смело выполнили план,

По которому завод

Пошел задом наперед.

Еврейский сюжет вообще оказался одним из ключевых в жизни русского дворянина, чей родной отец в пятьдесят шесть лет женился вторым браком на девятнадцатилетней красавице по имени Эсфирь и, по преданию, умученный страстной и ласковой женой вскоре скончался, на склоне лет сполна вкусив высшего земного блаженства. Сын его и здесь отцовский опыт учел и на молоденьких особах женского пола, а тем более еврейского роду-племени николи не женился, но к юной мачехе относился с неизменной и почтительной нежностью, а своим сыновьям любил повторять тургеневское: бойся женской любви, бойся этого счастья, этой отравы…

Уйдя с опасного предприятия, дед закончил учительские курсы при Моссовете и занялся преподаванием русской классической литературы сначала в обычной, а потом и в высшей школе и на рабочих факультетах. Молодежь своего преподавателя обожала, ходила за ним гурьбой и не напрасно – в советское время эти уроки дорогого стоили и могли пробудить наиболее пытливые умы; дед полюбил принимать экзамены и заслуженные подношения от студентов, ни в чем себя не стеснял, не обижал и в удовольствиях не отказывал, был не единожды женат и всякий раз счастлив, прожив жизнь отменно длинную и вкусную. Бабушка была одной из составляющих этого бесконечного мужского праздника, даром что ли дедова древняя фамилия выражала идею