устраивают суд над тем или иным партийным деятелем и кто станет следующим в списке казненных. Он скучал по своим арестованным либо расстрелянным друзьям, среди которых был прокурор Пролетарского района и несколько знакомых юристов, одновременно с этим не забывая упомянуть про умного Марка, еще в сентябре 1917-го уехавшего от всех бед подальше в Румынию и сменившего фамилию Мясоедов на Мядо, или по другой версии – Мяду. Затем, немного выпив настойки из старинного лафитника, дед с удовольствием вспоминал, как ездил с папой и мамой по Европе в последний предвоенный год и особенно полюбил Швейцарию, в какой просторной и добротной квартире они обитали до революции и как вкусно готовила их кухарка; он хвастался каменными домами, которые были у его отца в Пензе и Саратове, и имениями своего деда в Бессарабии. Иногда в самых рискованных местах бабушка делала ему знак, и он непринужденно переходил на французский или немецкий, которым в совершенстве владел и он сам, и обе его собеседницы. Присутствовавшие при сем и не понимавшие ни слова советские дети злились, но удивительное дело: никого из них отец с матерью иностранным языкам не обучали – здесь прошел некий разлом дворянско-купеческой жизни, и Николай с Борисом росли как пацаны с рабочей окраины Москвы, а не отпрыски знатного рода, и воспитание получали коллективистское, как рассказывал впоследствии дядюшка, по принципу: скамейка лучше табуретки, мы вместе, мы октябрята, мы комсомольцы, мы в классе, мы всегда коллектив. Родители вразрез с советской школой не шли и вступление сыновей в пионеры было обставлено дома со всею серьезностью, но одновременно мальчикам тихо внушалось: есть еще и твое. Твое – это то, чему ты научишься и будешь уметь делать: чинить утюги, подшивать валенки… А младшая сестра была до войны так мала, что слова на всех языках звучали для нее одинаково мелодично; и из прежней жизни у них сохранилось только фамильное серебро с коняевскими вензелями, жестяные коробочки от шоколадных конфет «Сиу и K°» и «Товарищество Эйнемъ», да большие коробки от шляп, которые носила их покойная бабушка Александра Алексеевна. А еще самые первые запомнившиеся стихи:

Там котик усатый

По садику бродит,

А козлик рогатый

За котиком ходит.

Они были не единственными из бывших в этом пятиэтажном доме в фабричной Тюфелевой роще, в краю, где за сто с лишним лет до описываемых событий утопилась в пруду карамзинская бедная Лиза и светские дамы по ее следам ездили собирать среди реликтовых сосен ландыши и где теперь был разрушен старый Симонов монастырь, а надгробия древнего кладбища пошли на бордюр тротуаров, вдоль построенных рядом заводов, которые знала вся страна, – АМО, Динамо, Шарикоподшипниковый; и зимою снег здесь был бурого цвета. По соседству жили бездетные муж и жена Дронеевы. Его звали Иваном Финогеновичем, а ее – Анной Ильиничной. Она была женщиной крупной и любила повторять присказку: «Господи, Господи, до чего все люди толстые. Одна я сирота не пролезу в ворота́». Она нигде не работала, отменно квасила капусту и собирала на продажу пустые бутылки, а также продавала на рынке за пять копеек бумажные пакеты. Супруг ее в молодости служил ординарцем у одесского городского головы Павла Зеленого, а в советскую пору устроился работать слесарем-лекальщиком на ЗИС, и предметом зависти всех подростков из коммунальной квартиры в доме номер 6 по Тюфелевскому проезду был его чемоданчик, где хранились американские сверла, метчики, зубила, шила, отвертки и гаечные ключи. Помимо этого Иван Финогенович прославился двумя военными историями: в 1914-м, ровно за неделю до начала Первой мировой, он отдал под проценты 40 золотых червонцев, которые безвозвратно сгинули в недрах Государственного банка, а в октябре 1941-го ввиду неминуемого прихода немцев сжег – и я думаю, с большим удовольствием – сочинения Ленина, лично подаренные ему за ударную работу директором завода Лихачевым. После войны Дронеев сделался церковным старостой на Рогожском кладбище, на работу ходил с посохом, и таким образом половины, четверти его биографии хватило б на то, чтобы загреметь в те края, куда ссылали некогда старообрядцев, а может быть, еще и дальше, но судьба Ивана Финогеновича хранила, как хранила она и деда. Это была какая-то особая порода бесстрашных, безумных и избранных сынов века, не обращавших внимания ни на что.

Я не исключаю того, что именно эта, ни на чем не основанная уверенность в том, что с ним ничего не случится, безоглядное доверие к собственной судьбе и равнодушие к чужим тревогам привлекали мою бабушку в ее неверном супруге, особенно по контрасту с запуганным папашей Анемподистом, который, вполне возможно, был в те времена еще жив, но ничего о своей дочери не знал. Зять его, Алексей Николаевич, в самые страшные времена большого террора вел себя так, будто жил не в сталинском эс-эс-эс-эре, а в советском кинофильме, в некоем условном, волшебном царстве-государстве, по которому человек проходит как хозяин, вольно дыша и отмахиваясь от глупых мокрых куриц, которые тоже могли много чего порассказать про утраченную недвижимость и капиталы, но вместо этого умоляли его держать все известные ему языки за зубами. Что, помимо заботливой нянечки-судьбы, спасло благодушного болтуна от неминуемой расправы, одному Богу ведомо, но только не наивность. Когда в 1936 году Артур Фраучи решил вызволить из боярской Румынии в пролетарскую Россию своего друга и дедова старшего брата Марка Мяду, уверяя того, что такие люди нужны в советской стране, Марк передал на словах:

– Я вернусь, если мне посоветует Леша Мясоедов.

Леша не посоветовал, хотя родной брат в эмиграции и портил ему анкету. Марк навсегда остался в Румынии, умерев за неделю до прихода туда советских войск (сын его Николай Маркович Мяду после войны сделался главным тренером румынской женской сборной по волейболу и в этом качестве в 1950-е приезжал в Советский Союз, где встречался с дядькой Николаем, тоже отменным волейболистом), а Артура Фраучи через несколько месяцев арестовали и расстреляли. Незадолго до ареста он успел побывать у Мясоедовых в Тюфелевой роще. О чем говорили – Бог весть.

4

От НКВД дед ускользнул, но энкавэдэшный сюжет неожиданно напрямую коснулся его оставленной жены. Бабушка в середине 1930-х, покуда дед лежал в Кащенке и ей приходилось одной кормить всю семью, работала сразу в нескольких местах. Одним из них был музей игрушки в Загорске, находившийся в закрытой Троице-Сергиевой лавре. Там ей поручили однажды просмотреть все вышедшие номера детского журнала «Игрушка» и отобрать страницы, которые имели отношение к военной игрушке, а остальное выбросить в корзину. Бабушка так и сделала, сдала работу, а некоторое время спустя ее вызвали