и плотные седенькие усики на верхней губе, не спорила, а только сокрушенно и смиренно качала своей цыплячьей головкой, чем раздражала бабушку еще больше. Позднее, когда в школе я прочитал «Преступление и наказание», мне показалось, что иные из бабушкиных черт были предвосхищены Достоевским в образе несчастной матери и жены Катерины Ивановны Мармеладовой. Бабушкин супруг, правда, не был горьким пьяницей, а сама она никогда не впадала в истерики, но мятежной и гордой Вериной кузине Господь послал иное, не менее тяжкое испытание. В жаркое лето своей жизни, когда еще не поздно было попытаться переменить судьбу, она продолжала любить человека, который жил, ни с кем и ни с чем не считаясь, причем, с годами страсть к наслаждениям не утихала, но лишь сильнее разгоралась в нем, как если бы женолюбивый Алексей Николаевич мой знал, что рано или поздно его пора пройдет, и спешил сполна воспользоваться ею.

Он был поэтом по образу жизни и складу души, один из немногих невыбитых людей в своем поколении и сословии. Его переполняла жизненная энергия, и он, не востребованный новым временем, не мог ее ни на что иное как на счастье и отраву любви истратить, и чуткие женщины разных возрастов, но той же породы и крови к нему тянулись. Поделать с этим бабушка ничего не могла, а скорее всего и не пыталась. Единственное, чего она добилась, так это маленькой 8-метровой комнаты, которую деду дали в той же коммунальной квартире и куда он приводил своих высокородных пассий. Отдельная жилплощадь, с одной стороны, развязывала счастливому любовнику руки, с другой, позволяла бабушке наблюдать за своим неверным.

Всех его возлюбленных было не перечесть, однако с частью из них бабушка была знакома и даже дружна. Самую добрую из них звали пушкинским именем Наталья Николаевна, но бабушка называла ее Тузиком. Много лет спустя мы с сестрой впервые ее увидели: это была чудесная, прелестная старушка с легкими, как пух, волосами, крохотная, точно девочка-дюймовочка, а на губе у нее был небольшой шрам. Рядом с необъятным, похожим на Гаргантюа дедом Тузик казалась несуществующей, готовой рассыпаться от одного приближения и поступи его грузных ног. Представить их за каким-то иным занятием было и вовсе немыслимо, а поверить в то, что невероятной толщины совершенно седой беззубый старик был много лет тому назад худощавым неотразимым мужчиной с черными вьющимися волосами невозможно. Но есть такие господа средней руки, которым независимо от внешности и нрава суждено разбивать девичьи и женские сердца – наш рано поседевший дедушка принадлежал именно к этой когорте. Влюбившаяся в него Тузик оставила по себе весьма разноречивые воспоминания. Дядюшка Николай рассказывал, что она приехала в Москву с Урала, где ее отец до революции с большим успехом занимался драгоценными камнями; дядюшка Борис утверждал, что у родителей Тузика было тридцать два гектара виноградника на южном берегу Крыма, и хотя в середине 1930-х толку от такого прошлого в любом его варианте было как минимум мало, Алексей Николаевич увлекся Натальей Николаевной на более долгое время, чем длились его обычные любовные связи. Как знать, быть может, сияние уральских самоцветов его прельстило или же сыграло свою роль то обстоятельство, что дед с Тузиком были знакомы еще с дореволюционных времен, но в пору последнего российского царствования их любовь отчего-то не задалась, а теперь представился шанс вернуть утраченное время… Злые языки, впрочем, утверждали, что не только эрос и сентиментальность, но и желание переселиться в Москву двигали смуглой красавицей с влекущим шрамом на верхней губе.

Бабушка все это просчитала, и у нее сложились весьма прихотливые отношения с маленьким Тузиком. Убедившись, что дедова подружка обосновалась в ее квартире всерьез и надолго и никаким образом выселить ее оттуда невозможно, а еще невыносимее каждый день встречать в коридоре и на коммунальной кухне, бабушка опечалилась, всплакнула, пожаловалась на свою долю десятилетнему сыну, который очень рано сделался ее конфидентом («А что я мог ей на это сказать?» – рассказывал мне впоследствии дядюшка), и решила уехать от чужого счастья сама. Но недалеко.

Она обменяла прекрасную 24-метровую квадратную комнату, где жила с тремя детьми, на 16-метровую в соседнем доме. В роли обменщика выступал еврей бельгийского происхождения по фамилии Хахам, который и в Советской России не растерялся и успешно занимался маклерством. Он доплатил за выгодную сделку денег, однако меньше, чем следовало, возбудив тем самым ненависть у искренне переживавшего за оставленную семью деда и утвердив его в не раз высказываемой вслух мысли, что все евреи делятся на хороших, вроде Кассиля и Эсфирь, и плохих, типа Хахама. Для последних у Алексея Николаевича было припасено краткое энергичное слово, за которое из интеллигентного общества недавно изгоняли, а метры здесь важны даже не сами по себе, а потому, что кто бы из родни ни повествовал мне об этих сюжетах, сколь бы по-разному они ни оценивали роль всех действующих лиц, в том числе и предприимчивого Хахама, в метраже не ошибался никто и никогда.

После разъезда бабушка и Тузик на свой манер подружились. Наталья Николаевна была музыкантшей, за это бабушка особенно к ней привязалась, иногда они вместе музицировали; помимо этого невольная разлучница и виновница ее семейной невзгоды занималась перепиской нот, зарабатывая тем самым себе на жизнь и исполняя эту работу исключительно нежно и чисто, так что страницами нотных тетрадей с аккуратными значками можно было любоваться даже человеку, в музыке не сведущему.

Бабушка и Тузик были как две сестры по общему несчастью, одна – уже оставленная, другая – к этому неумолимо приближавшаяся, иногда они наведывались друг к другу в гости, вместе с Тузиком приходил к бывшей жене и дед, которого эти встречи ничуть не смущали, а бабушка… Бог знает, с каким чувством она смотрела на своего единственного мужчину, свободно переступавшего порог ее дома, по-прежнему ли любила его, прощала или же хотела сохранить детям отца – она, без отца выросшая и знающая, каково это, но своему самолюбию, ревности и женской гордости никогда не давала воли. Ее жизнь была подчинена одному – поставить на ноги двух сыновей, исподлобья смотревших на своего родителя рядом с чужой нарядной тетей, и младшую дочь, которая в отличие от братьев не разбиралась в затейливых отношениях, связывавших взрослых людей, и любила всех подряд.

Но и бабушка с Тузиком друг друга если не любили, то терпели, жалели, помогали и вместе переживали за деда, который, земную жизнь пройдя до половины, читал с охотою советские газеты и находил особенное удовольствие в том, чтоб вслух поразмышлять и погадать, отчего сажают и