— Кто есть так накладывать повязка?! — сокрушался доктор, аккуратно сматывая мятую и перепачканную кровью тряпицу с бока графа. — Подать сюда горячий вода!

Графиня строго глянула на дьякона. Тот вздохнул и, бормоча себе под нос:

— Дожили, немчура русского человека на кухню гоняет, — с должной поспешностью выскочил из гостиной. С водой у него получилось лучше, чем с чаем. Не прошло и нескольких минут, как к креслу был придвинут стол и на нём стоял таз с горячей водой. Доктор промыл рану, «узюзюкал» — как выразился дьякон — приличную мебель и перевязал графа как следует. Сергей между делом попытался выудить у меня подробности, но я не счел нужным пойти ему навстречу.

— Что скажете, доктор? — тихо спросила графиня, когда граф со вздохом облегчения откинулся обратно на спинку кресла.

Все дружно насторожили уши.

— Рана не есть опасный, — обнадежил доктор. — Плохо есть плохой повязка. Он потерять свой кровь. Я рекомендовать покой и постель.

С покоем графу не повезло. Дети хотели знать, каким чудом их отец вернулся с того света, а законная супруга — где муж шлялся, пока был мертвым.

— Господи, — выдохнула графиня. — У меня, когда тело увидела, чуть сердце не оборвалось.

Граф тут же извинился и заверил супругу, что только забота о ней не позволила ему порушить весь спектакль. Ведь где-то рядом прятался убийца с пистолетом, и он вполне мог угостить их обоих четырьмя оставшимися пулями. К счастью, графиня, пройдя с мужем всю войну, смогла держать себя в руках и даже не подать виду, что на полу, под халатом, лежит совсем другой человек.

— Нам-то можно было сказать, — проворчал Сергей.

— А вы сами-то как ошиблись? — спросил инспектор.

— Да они даже и не взглянули на него толком, — бросила барышня. — Сразу в гостиную ломанули, точно кони на ипподроме. Перчатки им подавай!

Последовал обмен взглядами, больше похожий на перестрелку. Пока они выясняли отношения, инспектор отозвал меня в коридор.

— Докладывайте, Ефим, — велел он.

Я начал было рассказывать об аресте Ветрова, но Вениамин Степанович меня остановил.

— Детали потом. У вас достаточно доказательств, чтобы передавать дело в суд?

Пришлось признаться, что не только доказательств не достаточно, но я не в полной мере уверен, кого именно из них призвать к ответу.

— Плохо, Ефим, — проворчал он. — Уж это-то очевидно. Понимаю, что вы очень устали, но преступный мир не будет ждать, пока мы выспимся. Какие у вас соображения?

— Хм…

Я пытался усиленно соображать, но инспектор был прав — я устал. Мозг работал плохо.

— Вообще, я собирался обыскать дом. Чтобы окончательно исключить возможность, что тут еще кто-то неучтенный бегает.

— Вряд ли, — сказал Вениамин Степанович. — Но это правильный ход, Ефим. Системный. Действуйте. И непременно отыщите оружие, которым был ранен граф. Нам нужны доказательства. Интуицию суд не примет. Даже мою.

Мы со всем положенным тактом осмотрели дом, но больше ни одного человека — ни живого, ни мертвого — не обнаружили. Нашли лишь кортик, которым пытались прикончить графа. Капитан Ветров показал, что видел это оружие в руках нападавшего, но на момент второго покушения тот был гарантированно мертв, и это нам ничего не дало.

ДОКАЗАТЕЛЬСТВА, О КОТОРЫХ говорил Вениамин Степанович, мы добыли пять дней спустя. Всё это время капитан Ветров жил в Кронштадте, под строгим надзором полиции, а перчатки лежали в нашем сейфе как вещественное доказательство. Пятого января над ним состоялся суд. Надо заметить, весьма оперативно по нашим меркам, но это Вениамин Степанович задействовал свои столичные связи. Граф держался бодро и давал показания стоя. Убийство неизвестного было признано необходимой обороной.

Обе Анны Владимировны расцеловали освобожденного прямо в зале суда капитана, и тот тем же днем поспешил откланяться. Перчатки он увозил с собой, что вызвало очередную бурю в семействе Рощиных. Уже по весне, на приеме у губернатора, я вновь столкнулся с Анной Владимировной младшей, и она поведала, будто бы братья покинули дом буквально за полминуты до того, как их вышвырнули бы вон. Граф был в ярости.

Ветров, когда покидал Кронштадт, был задумчив и печален. С полицейским эскортом, которым он, по указанию Вениамина Степановича, между делом похвастался в доме Рощиных, капитан без приключений добрался до Ораниенбаума и был посажен на поезд до Петербурга. Оттуда он должен был незамедлительно отправиться в Москву, причем собирался воспользоваться аэропланом.

Точнее говоря, я дал в Петербург телеграмму знакомому авиатору. Он ответил только седьмого. Весьма язвительно составленная телеграмма извещала, что его этажерка на последних испытаниях пролетела едва ли метров двести, а до Москвы — и это должно быть известно даже такому неучу, как я, — расстояние несколько больше. Неуч, ёшкин кот! И это после того, как я спас ему жизнь, когда его недоразумение с William F. Temple крыльями перевернулось прямо на старте из-за сильного ветра!

Но, главное, копию моей телеграммы Ветров тоже продемонстрировал в доме Рощиных, убеждая тех, что с ним всё будет в порядке. По словам той же Анны Владимировны, он их всех этим полетом куда больше напугал, чем успокоил, хотя на самом деле задача перед капитаном стояла — напугать только одного. Того, кто боялся упустить перчатки.

Мы ждали его в Петергофе. Отряды полиции заранее выдвинулись на все станции, где останавливался поезд Ораниенбаум — Петербург, но это было скорее для подстраховки. В конце концов, серьезной форы мы преступнику не дали. Он, конечно, по льду мог рвануть и прямиком в Петербург, но на вокзале капитана должны были встречать, так что разумнее всего было перехватить его по дороге, а ближайшей остановкой был именно Петергоф.

Когда показался поезд, мы с Матвеевым покинули теплое кафе и пошли вдоль перрона, разглядывая пассажиров.

— Этот вроде? — спросил городовой, кивнув вправо.

У ограды, обхватив себя руками, подпрыгивал на месте дьякон Феофан. Нас он не заметил. Всё его внимание было приковано к поезду. Мы, как бы прогуливаясь, подобрались поближе.

Паровоз предупреждающе свистнул, и пассажиры подобрались, как по команде «на старт». Поезд, замедляя ход, подкатил к перрону и остановился. Двери открылись. Пассажиры хлынули внутрь. Провожающие обнимали отъезжающих и мешали тем, кто напирал сзади. В общем, началась обычная вокзальная толчея.

Дьякон уже собрался нырнуть в нее, когда из вагона через толпу прорвался капитан Ветров с саквояжем в руках. Не оглядываясь по сторонам, он быстро зашагал к зданию вокзала. Дьякон рванул следом. Мы — за ним. Расставленные по перрону полицейские как бы невзначай двинулись в нашу сторону. Дьякон сунул правую руку в карман. Когда их с капитаном разделяло не больше шага, рука вынырнула из кармана, и тут я тихо скомандовал:

— Берём!

Наверное, надо было дать Матвееву более детальные инструкции, но тогда я как-то об этом не подумал. В результате тяжелый кулак городового просто вылетел вперед и врезался дьякону в ухо. Феофан улетел к ограде, врезался в нее и свалился под ней. Мы подбежали. На снегу лежал потерянный дьяконом револьвер.