озеро. Ну, как озеро, лужа такая довольно-таки большая. Ребята возле берега встали, и начали ломать хлеб, и уткам бросать. Утки все сразу озверели, приплыли, прилетели, гвалт устроили, чуть ли не драться начали. А мелкие с Соней радуются. Весело им прям че-то. А я смотрю на них, как они смеются, как веселятся, и сам тоже начинаю улыбаться. И тут, короче, чувствую внутри, что я, типа, жить буду дальше и не умру скоро.

— Ребят, — заву я свою «Обычную команду».

Они все поворачиваются и смотрят на меня, как-то испуганно, вроде. Может, голос у меня такой тревожный был.

— Я понял, — говорю.

— Что понял? — спрашивает Настя.

— Что я как бы люблю вас. Вот. И я буду жить.

А они таращатся на меня, как будто поверить словам моим не могут. И тут, резко все с места срываются и наваливаются на меня, и обнимают, и хохочут, и плачут. Короче, сцена довольно сопливая была, хочу честно вам сказать.

Вот так вот, я и понял, что тот дедок имел ввиду. Что, типа, не только любовь к девушке нужно было найти, а вообще любовь как бы. Наверное, типа, там, и к людям, и к делу какому-то, да и вообще к жизни, в общем. Такая вот муть получается.

А вы что думали, что я буду там при смерти валятся несколько дней, и тут, когда я уже коньки почти откину, неожиданно придет девушка невероятной красоты и засосет меня, что я аж сразу и оживу? Ха, нет уж, мы же не в сказке живем все — таки.

Глава 18. Всем плохо, а мне хорошо.

Но на этом история моя еще не заканчивается. Самое-то интересное случилось на следующий день.

Проснулся я, значит, на следующий день ни как обычно. Не в 7—10 или в 7—15, а ровно в семь. Прям как будильник прозвенел, так я и встал. И чувсвую себя, главное, зашибись. Головая даже ясная была. Пошел я, значит, в ванную. Умылся, причесался, зубы почистил, то есть сделал все, как положено.

Вышел я из ванны и слышу, что дома очень тихо как-то. Мелкие-то просыпаются когда, шуметь сразу начинают, особенно Петька. А в этот раз не звука, короче, не было. Только и слышно было, что мама уже там на кухне чем-то гремит.

Постучался я в шмакодявочную спальню, а от туда никто не откликается. Ну, короче, я и зашел. «Может, дрыхнут ещё», — подумал я в тот момент. Зашел я и вижу, возле шкафа Петька стоит, но он не тот, что прежде. То есть нормальный младший брат, а не горилла перекаченная. Самый обычный пятиклассник, в общем. Он такой грустный весь был, поникший и всхлипывал постоянно. Одевается он в свою школьную форму, а она на нем мешком весит. Конечно, растянул, когда терминатором мелким был. И главное, одевается так уныло, типа, не в школу собрался, а на казнь как будто свою же. Мне че-т немножко даже жалко его стало.

Ну а сестра, сидела на кровати, тоже ни рыба ни мясо, понурая вся и грустная. А Барсик, короче, лежал у её ног, калачиком так свернувшись, то есть, как обычно это было. Надя же все говорила ему чуть ли не плача: «Дай лапу, повернись Барсик, кувырок», но он продолжал просто лежать, как будто ему вообще плевать было, что ему там мелкий человечек этот щебечет че-то.

— Доброе утро, — говорю им.

Они молчат в ответ, только взглянули на меня своими глазенками безразличными, и все тут.

— Че с вами такое? — спрашиваю их.

— Плохо все, — отвечает Петька и вздыхает.

— Да, — говорит Надя, — меня Барсик не слушается.

— Ну и что, что не слушается. Он же и раньше не слушался, но это же все равно твой кот. Он просто такой же, как и был раньше.

Сестренка, значит, взглянула на меня и улыбнулась.

— Ты прав, Женя, — сказала она, а потом взяла Барсика и обняла его, а он затарахтел, как трактор.

А я к Петьке, короче, подошел и помог ему рукава на рубашке застегнуть, а то он, как размазня какой-то был, даже в дырочки эти попасть не мог. Я его, тряхнул и сказал:

— Давай, замор… Петька, соберись, а то че раскис тут. Сопли вон подбери, до колен аж свисают. Ты мужик или где?

— Да, мужик, — говорит тихо так.

— Чё? Не слышу?!

— Мужик, мужик, — сказал он уже громче.

— То-то же, давайте уже пошевеливайтесь, завтракать надо.

Ну, я же старший брат все-таки. Надо же как-то их в чувство было привести.

Вышел я из их комнаты, и начал уже осознавать, че вообще здесь творится. Поэтому я сразу на кухню и пошел. Зашел я, значит, на кухню, а там мама за плитой стоит и омлет жарит.

— Доброе утро! — говорю, да так ещё как-то громко, по-веселому, типа.

А мама развернулась так резко, зыркнула на меня и говорит:

— Ага, доброе. Что раскричался?! Садись, давай и не мешайся под ногами!

Ну, я и сел, а мама к столу подошла и помидоры резать начала. Нарезала, значит, и хотела их в миску высыпать. Хвать, а миски этой и нет. А она в раковине стояла с другой грязной посудой.

— Я ж тебе, говорила, посуду мыть за собой! — обращается она ко мне.

— Я мыл, — говорю ей правду, так как я реально вчера посуду после себя вымыл, чего очень давно не бывало.

Ну и она пошла к раковине, и начала посуду эту всю мыть. И тут заходит батя, весь такой заспанный, небритый, с помятым лицом.

— Карина, — говорит он, — ты мою форму погладила?

Мама, короче, даже не повернулась.

— Ничего я не гладила! Ты не видишь, что я делаю?! У меня, что шесть рук, что ли?! Иди давай сам гладь!

— Ага, ладно, — сказал папа и просверлил взглядом мамину спину, а потом на меня грустно взглянул, и пошел гладить, видимо, форму свою. В мятой-то ходить не очень.

Только он вышел, дед заходит на кухню. Весь скрюченный такой, в очках толстенных своих и за стол сразу ухватился, типа, чтоб не завалится.

— Че вы, детвора, разорались тут с утра пораньше?

— Ничего дед, нормально все, — говорю ему, потому что мама его как будто и не услышала. — Че ты такой весь, как будто разваливаешься?

— А че, так и есть, — говорит он мне и рядом садится. — Старость — не радость.

— Ага, так ты ж вон вчера с Петькой на турнике такие штуки выделывал, а сейчас уже, старость — не радость?

— Ну, внучок, вчера — это было вчера, а сегодня — день уже новый. Ты-то, Женек, как сам? — спросил он