И все же вместе с Мари он пошел в комнату Элен. Он всячески пытался нащупать тропинку в сложной и непрочной архитектуре больного мозга, пользуясь ключевыми словами, которые могли вызвать хоть какой-нибудь отзвук.

Но ничто, никакое имя, казалось, не доходило до сознания его матери.

Погрузившись в глубокое молчание после возвращения из секс-шопа, она будто обратила свой взор внутрь себя, в свое прочно закрытое для всех прошлое.

Лукас терял терпение, и, не будь здесь Мари, он, может быть, начал бы трясти ее, чтобы вырвать хоть намек на ответ.

— Мы получим его по-другому, я тебе обещаю, — прошептала ему жена.

После их ухода Элен еще долго пребывала в прострации. В какой-то момент она вышла из нее, опустилась на колени возле одной из двух кроватей и, вытащив из-под кровати комок грязноватых — когда-то белых — тряпок, прижала его к сердцу.

Мурлыкая колыбельную песенку, она баюкала куклу Пьеррика.

Ночь опускалась на Киллмор, и в морге было пустынно.

Внутри помещения только слабый свет ночников дырявил темноту, образуя в промежутках зеленоватые тени. В обложенном кафелем коридоре царила мертвая тишина — увы, в буквальном смысле слова.

Двери анатомички, где производились вскрытия, бесшумно отворились.

В глубине комнаты находилось что-то вроде алькова с десятком холодильных камер, расположенных в два ряда. На торце каждого ящика имелась этикетка, где записывались имена временных постояльцев. Сейчас все они были чисты. Все, кроме одной.

Большими буквами на ней было написано: БЛИЗНЕЦ. Легкий парок поднялся от ящика, заскользившего на полозьях.

Над островом Химер висела луна. В черной воде озера отражалось звездное небо.

Призрачная фигура размеренно передвигалась вдоль берега, перебирая четки, которые, словно метроном, отмеривали ее шаги.

Зернь — шаг. Зернь — шаг…

Обычно привратница возлагала на себя обязанность два раза обойти озеро, как другие — три раза прочитать «Pater» или четыре — «Ave».

Обычно ничто не нарушало этого ритуала, который она совершала с полузакрытыми глазами, дабы теснее быть в единении с природой и ее Создателем.

Но в этот раз ноги ее, обутые в сандалии, наткнулись на препятствие.

Она подумала, что это всего лишь толстая сухая ветка, упавшая на берег, и в простоте душевной нагнулась, чтобы взять ее и отбросить в сторону.

Позже она вымаливала у Бога прощения за то, что позволила ничтожному порыву возобладать над благочестием.

Но тогда она икнула от ужаса и выронила то, что приподняла, — нечто холодное, безжизненное и волосатое.

Человеческая нога!

Тело покоилось в монастырской часовне.

Мать Клеманс осторожно приподняла покрывало и молча смотрела на лицо близнеца. Губы ее поджались, слившись в одну черту, когда она заметила темное пятно гематомы на посиневшей коже.

Тот факт, что мужчина был наг, а одежда его лежала рядом на берегу, для настоятельницы монастыря означало только одно: он пришел купаться вопреки запрещению, нырнул и наткнулся на обломок скалы.

— Другого объяснения не должно быть, — постановила она.

Привратница медленно кивнула, моля небо, чтобы это оказалось правдой в устах настоятельницы. Однако обе не могли подавить засевшую в них тревогу.

— Мы похороним его на рассвете, до того как проснутся сестры. А теперь оставьте меня, прошу вас.

Оставшись одна, мать Клеманс, скрестив руки, положила их на сложенные руки близнеца и попросила у него прощения за то, что не смогла уберечь его, как обещала.

Глаза ее наполнились слезами, когда она наклонялась, чтобы благоговейно запечатлеть поцелуй на холодном лбу.

Бедный малыш Пьер!..

Приподнявшись на локте, Мари неотрывно смотрела на вытянувшегося рядом мужчину. Ее невольно завораживала ритмично вздымавшаяся в такт дыханию грудь. Она еще переживала те чудесные мгновения, которые он ей подарил. И в то же время ей было немного тоскливо, потому что она чувствовала, что будущее их туманно.

На миг образ мужчины, лежавшего в морге, наложился на образ Лукаса.

Кем же он мог быть?

Близнецом, как это предполагал Лукас? Братом, с которым его разлучили при рождении и о котором отказывалась говорить его больная мать?

Вполне возможно. Мари понимала, как ужасно ничего не знать о своих настоящих родителях, и хотела побольше поговорить с ним об этом, но он воспротивился.

— Элен — моя мать, у меня нет никаких сомнений. Что касается Марка, то все связывающее нас не может сводиться к одним сперматозоидам.

— Значит, ты не попытаешься узнать истину?

— Ну отчего же? Хотя мне и не по душе копаться в жизни матери. Пока что главное для меня — найти Келли и узнать, что же такое она обнаружила.

Имя той, к которой она так ревновала мужа, на этот раз не вызвало у Мари никакой реакции, и она не стала настаивать.

Коснувшись губами щеки мужа и уже закрыв глаза, она услышала звук шагов.

Кто-то опять ходил в комнате Мэри.

Мари бесшумно вставила ключ в замочную скважину тяжелой дубовой двери, осторожно повернула его и, проскользнув в комнату, обежала ее взглядом, благо от светившей в окна луны в ней было не так темно. Ничего. Никого.

Недоумевая, она собралась было повернуть обратно, когда вдруг из тени вышел Райан. Он поморщился, увидя, как она инстинктивно поднесла руку к правому бедру, ища оружие, которое и не подумала взять с собой.

— Я просто хотел убедиться, что Лукас не с тобой.

Он знал. Откуда? И как ему удалось проникнуть в комнату, ключ от которой был только у нее?

Она бросила подозрительный взгляд на плотно прикрытые окна.

— Стар я для таких эскапад, — усмехнулся он. — Мэри дала мне ключ… очень давно… Вам удалось установить причину пожара? — спросил он, оглядывая закопченные стены.

Его самоуверенность привела ее в негодование.

— Что ты здесь делаешь?

Он показал ей медальон, который она положила на могилу в то утро, и повесил его ей на шею.

— Ты хотела меня увидеть.

В этот безумный день, когда мертвые, как сговорившись, возвращались в мир живых, она совершенно забыла о том, что оставила медальон на кладбище.

Но не о том, почему она это сделала.

— Зачем ты сунул записку в букет? Почему хотел помешать мне выйти за него замуж? Что ты о нем знаешь? И не лги. Я сравнила почерк с тем, которым написаны твои письма Мэри. Он один и тот же!

Райан нахмурился: слишком тяжелы были воспоминания.