за пределами глобального нарратива капитала – включая нарратив о переходе к капитализму, – хотя она и не основана на этом нарративе. Рассказы о том, как та или иная группа в Азии, Африке или Латинской Америке сопротивлялась «проникновению» капитализма, не являются историями субалтернов, поскольку эти нарративы предполагают наличие пространства внешнего по отношению к капиталу – хронологическое «до» капитала, – которое является частью историцистской, унитарной временной рамки. Когда я говорю «за пределами» (outside), я подразумеваю нечто иное, чем простое «до или после капитала». Вслед за Деррида, я понимаю «внеположенность» (outside) как своего рода приложение к самой категории «капитал», нечто находящееся по обе стороны пограничной зоны темпоральности, подчиняющейся темпоральному коду, в котором происходит становление капитала. Мы способны увидеть нечто, разрушающее этот код, только потому, что мы можем осмыслить/теоретизировать «капитал». В этом смысле истории субалтернов не отсылают к сопротивлению, предшествующему и внешнему по отношению к нарративному пространству капитала; поэтому они не могут быть определены без отсылки к категории «капитал». Исследования проблем субалтернов в моем понимании могут разместиться лишь на теоретическом перекрестке, где мы не отказываемся ни от Маркса, ни от «различия». Поскольку, как я уже сказал, сопротивление, о котором они рассказывают, может происходить только внутри временного горизонта капитала и при этом должно осмысляться как нечто, разрывающее единство этого времени. Обнаружение скрытой напряженности между конкретным и абстрактным трудом говорит о том, что капитал/товар обладает гетерогенностью и несоизмеримостями, которые вписаны в самое его ядро.

Конкретный труд моих фабричных рабочих – скажем, их отношение к собственному труду во время дня пуджи Вишвакарману, – это, очевидно часть того мира, в котором в каком-то смысле существуют и рабочие, и бог Вишвакарман (было бы глупо сводить их сосуществование к вопросу осознанной веры или психологии). История не способна воспроизвести гетеротемпоральность этого мира иначе, чем посредством перевода и связанной с ним утратой статуса и смысла переводимого. История как код вступает в игру в тот момент, когда реальный труд преобразуется в гомогенный, дисциплинированный мир абстрактного труда, обобщенного мира обмена, где знак «товар» посредничает при каждом обмене. И все-таки, как показывает праздник пуджи Вишвакарману на фабриках Калькутты, «конкретный» труд остается составной частью товара и его секуляризованной биографии. Его всегда косвенное присутствие оставляет свой отпечаток в проломе, который создает вмешательство богов или духов в историческую систему репрезентации. Как я уже говорил, этот пролом не может быть замощен антропологическими булыжниками, поскольку это всего лишь сдвигает методологические проблемы секулярных нарративов на другую, родственную территорию. Разрабатывая марксистские истории после краха марксизма коммунистических партий (а мы не можем избежать написания истории), мы должны писать и думать в терминах этого пролома. Если истории суждено стать местом, где соревнуются множественности, то нам необходимо разработать этику и политику такого письма, которое покажет, что история – этот дар модерности многим народам – внутри своего внутреннего устройства имеет этот пролом.

Другими словами, практика истории субалтернов должна довести историю, этот код, до его пределов, с тем чтобы показать, как история дает сбой.

Четвертая глава

Истории меньшинств, множественное прошлое субалтернов

Недавние сражения и дебаты в западных демократиях вокруг довольно-таки умозрительного понятия мультикультурализма служат подпиткой для дискуссий об историях меньшинств. Эти дискуссии появились после второй мировой войны, и историческое письмо стало частью дискурса «политики и производства идентичности». Так во всех демократических странах возник вопрос, включать ли в национальную историю истории ранее исключенных групп. В 1960-е годы этот список обычно содержал названия несколько субалтерных групп и классов, таких как бывшие рабы, рабочий класс, узники и женщины. Такой метод исторического письма стал известен в семидесятые годы как «история снизу». Под давлением растущего запроса на дальнейшую демократизацию академической истории в семидесятые и восьмидесятые список был расширен за счет включения так называемых этнических групп, туземных народов, детей и пожилых, геев, лесбиянок и других меньшинств. Выражение «история меньшинств» стало отсылать к множественному прошлому всех этих групп, от имени которого демократически настроенные историки боролись с исключениями и умолчаниями в базовом национальном нарративе. Официальные или официально одобренные трактовки национального прошлого во многих странах подверглись критике сторонниками истории меньшинств. Чтобы подвергнуть сомнению единые национальные нарративы, использовалась и постмодернистская критика «больших нарративов». Можно сказать, что истории меньшинств отчасти олицетворяют борьбу за инклюзию и представительность, свойственные либеральным и представительным демократиям.

Истории меньшинств сами по себе не обязаны поднимать фундаментальные вопросы о предмете академической истории. Практикующие академические историки больше озабочены различением между хорошими и плохими работами, чем вопросом о принадлежности того или иного фрагмента прошлого. Иногда предполагается, что плохие исторические работы дают почву плохой политике. Как сказал Эрик Хобсбаум, «плохая историческая работа – это не безобидная история. Это опасно»[256]. Предполагается, что «хорошие исторические работы» обогащают субъективную ткань истории и делают ее более репрезентативной по отношению к обществу в целом. «Истории меньшинств», изначально задуманные в оппозиционном ключе, могут в конце концов оказаться дополнительным примером «хорошей истории». Трансформация некогда оппозиционной истории меньшинств в «хорошие исторические работы» иллюстрирует, как работает механизм приобщения в академической истории.

Истории меньшинств: ассимиляция и сопротивление

Процесс обретения текстами канонического статуса в рамках академической истории в англо-американских университетах отличается от соответствующего процесса на кафедрах английского языка и литературы. История – это предмет, преимущественно сосредоточенный на мастерстве нарратива. В общепринятый исторический дискурс может быть включен любой рассказ о прошлом, если получены утвердительные ответы на два вопроса: может ли история быть рассказана/создана? Допускает ли она рационально оправданную точку зрения или позицию, с которой может быть рассказана эта история? Первый вопрос, о создании рассказа, обогащал историческую дисциплину на протяжении длительного времени, заставляя историков быть изобретательными и применять воображение как в исследовательской, так и в нарративной стратегии. Как вы напишете историю угнетенных групп? Как вы сконструируете нарратив группы или класса, который не оставил собственных источников? Вопросы такого рода положительно влияют на практическую работу историков. Пункт о рациональной оправданности авторской позиции также имел ключевое значение. Авторская позиция может отражать какую-то идеологию, моральный выбор или политическую философию, но набор вариантов не безграничен. Бред сумасшедшего – это не история. Произвольно выбранная или чисто личная позиция, – например, основанная исключительно на вкусе автора, – также не может стать основанием для рационально оправданных принципов рассказа (в лучшем случае иначе он будет считаться художественной прозой, но никак не историей). Опора на определенный тип рациональности и особое понимание «реального» говорит о том, что свойственные истории как дисциплине исключения являются в конечном счете эпистемологическими.

Рассмотрим