И вот однажды я, как мне показалось, все поняла про Советский Союз. А заодно поняла, чего мне так не хватало для того, чтобы уловить причинно-следственные связи в лабиринте сидящей глубоко в почве корневой системы.

Это случилось тогда же, в шестом классе, в год, когда мы сдружились с Ларисой.

По Центральному телевидению шел фильм «Карл Маркс. Молодые годы». Эти несколько вечеров у экрана я провела так, как, наверное, проводят время у стоп гуру адепты какого-нибудь восточного культа. Или рокеры – перед поющим со сцены кумиром бунтующей молодежи.

Какой же он был рыцарь – этот молодой Карл! Какой светлый, глубокий ум! Какой благородный характер! К счастью, отнюдь не «мужчина», как мой отец. В моем детском сердце не было места для мужчин: оно предназначалось только для рыцарей. И этот молодой Карл, с пламенной душой и таким нетривиальным, проницательным умом, был сопоставим по степени эмоционального влияния на меня только с другим выдающимся Карлом – Тем Самым Мюнхаузеном из фильма Марка Захарова, который я посмотрела уже в старших классах.

В эти пять вечеров я поняла, кто может соседствовать в моей груди рядом с Самым Лучшим Человеком, который покоился в Мавзолее.

И я приступила к поиску книг Маркса.

Как я поняла позже, благодаря этим поискам, помимо всего прочего, в мою изнывающую по глубокой мысли, не находящую достойной опоры душу нашла лазейку Ее Величество Философия, которой не во что больше было рядиться, как в книги Маркса, ибо других мыслителей в стране попросту не издавали или же их тиражи не доходили до масс.

Переступив порог книжного магазина, находившегося в нескольких трамвайных остановках от дома, я сразу же направилась в отдел политической литературы и, только взглянув на полки, сразу высмотрела трехтомник избранных произведений Маркса и Энгельса. Возможно, он был тут и раньше – а я часто наведывалась в этот магазин, где покупала приглянувшиеся мне новинки, включая брошюры с материалами партийных съездов и пленумов, – но не привлекал моего внимания, как не привлекает небо увлеченно бредущего по лесу грибника. Теперь же сердце мое так и дрогнуло, так и понеслось вскачь.

– Дайте мне… вот это, – сказала я срывающимся голосом, показывая на полки рукой. – Этот трехтомник, пожалуйста.

Продавщица, проследив за моим взглядом, подняла голову к верхним полкам и после некоторой заминки тихо сказала вкрадчивым, немного опасливым и немного сочувственным тоном:

– Девочка, это Маркс.

– Я знаю, – ответила я с большим достоинством. – Маркс, как и Пушкин… это непреходящие ценности.

И продавщица сразу все поняла.

Она молча достала с полки все три тома, деловито завернула их и тут же без лишних слов вручила прямо мне в руки, а я вручила ей мелочью из копилки всю причитающуюся сумму, и она, не считая, аккуратно разложила монетки в кассе.

Какой же это был праздник! В те дни, пусть даже и гуляя с Ларисой, я не замечала внешнего мира, уплывая в разворачивающийся передо мной простор сильной, точной мысли. Маркс разил наповал все мелкое, пошлое, больное, что встречалось еще в этом предназначенном для счастья человека мире, и не просто разил – объяснял происхождение мелкого и больного и показывал, что надо делать. Он не то что бы говорил что-то радикально новое – все эти идеи носились в воздухе и были понятны мне и до него. И не то чтобы употреблял другие слова, отличные от слов авторов школьных учебников, газетных статей или некоторых педагогов на уроках истории, литературы, биологии. Просто их слово – лежало. А его – реяло.

Иногда их слово было цветисто, но в то же время таило какую-то жалобу, которая вечно раздражала меня. Казалось, дунь на такое жалобно-цветистое слово, и оно разлетится умершим одуванчиком.

Слово же Маркса обладало магнетизмом. И этот скрытый жар передавался тоже магнетически.

И передался успешно – из груди прямо в грудь, словно минуя такую сомнительную инстанцию, как логика.

Залпом, с лёту проглотив трехтомник избранных произведений основоположников марксизма, я в свои 13 лет все в них поняла. Более того, я стала с ходу схватывать любые гуманитарные науки, любые художественные произведения, сразу просекая их суть, на которую нанизывались разнообразные детали.

Словом, Маркс пришелся мне, несмотря на мои юные годы, впору.

Как и Владимир Высоцкий, которого я открыла для себя практически одновременно.

Помнится, я как-то услышала от одной девочки во дворе, что, дескать, жалко Высоцкого, хороший был артист, умер, вот, в дни Олимпиады. Это имя тогда мне было не известно, и я не придала значения ее фразе. Олимпиада ассоциировалась у меня с улетающим в небо олимпийским Мишкой, а не с каким-то там Высоцким.

Но имя не забылось, и однажды я увидела в отделе грампластинок нашего универмага, который располагался на одной остановке с книжным магазином и где я регулярно покупала что-то из классики и советской эстрады, большой диск с песнями Владимира Высоцкого. На обложке был изображен неброско одетый, серьезный и в то же время простой и очень естественный – не по-артистически естественный – человек с гитарой. Этого артиста я помнила по фильмам «Арап Петра Великого» и «Место встречи изменить нельзя».

Пластинку я купила скорее из любопытства. Но как только большой черный диск начал крутиться, подобно штурвалу корабля в руках умелого капитана, как только раздались первые аккорды, вся прежняя эстрадная музыка, под которую я любила нежно грезить о чем-то или о ком-то, расхаживая по комнате или лежа на диване, раскололась, как дешевая ваза, и навсегда ушла из моей жизни, словно ее осколки смел ураган. Стремительный, упругий ритм пулеметной очередью любви косил любые границы, любые запоры и стены и поднимался прямо к звездам. А с ним, вырвавшись наружу, поднималась моя неспокойная душа.

Это были песни о Дружбе, Любви и Родине, о капитанах и летчиках, геологах и разведчиках, альпинистах и рвущихся за флажки волках. О племени Канатоходцев, которое я считала самым настоящим – единственно настоящим и единственно стоящим.

А все остальное – плохое и мещанское, что так хлестко бичевал этот человек, задыхающийся, когда был ниже гор, становилось неважным, поскольку человек этот был абсолютно несоизмерим с мещанством.

Ему я поверила сразу. И поверила, что все будет хорошо, раз он такой есть. Точнее, был. Но это не важно – самые лучшие уходят раньше других, но при этом оставляют за собой такой светлый след, что мы можем потом жить и дышать просто в этом очерченном ими пространстве.

Я купила все пластинки Высоцкого, выпущенные фирмой «Мелодия», – кроме большого диска, их оказалось всего три: две с разными песнями и одна гибкая, голубая, с песней «Кони привередливые». И я перечитала все, что нашла о нем в журналах.

Образ Высоцкого эмоционально так захватил меня, что по нему, как по эталону личности, я потом многие годы выверяла на степень подлинности любое событие.

Тогда же я завела тетрадь, куда записывала тексты песен и стихов, которые встречала в еще скудных тогда журнальных публикациях. Никто еще не считал Высоцкого великим артистом или большим поэтом – в печати были запрещены дифирамбы опальному Гамлету. Но я, не подозревавшая о его конфронтации с властью – о самой возможности конфронтации с ней у меня у меня и мыслей не возникало, поскольку я не сомневалась в святости тех, кто наверху, – и не понимавшая, не улавливавшая из-за этого второго дна в песнях, тем не менее была внутренне уверена, что пройдет время, и общество высоко оценит талант Мастера, и тогда имя его тоже войдет в число непреходящих ценностей.