Коротко рыкнув, пёс бросился по склону.

— Блитц! — воскликнул, поднимаясь над валуном, фельдфебель Эстгард.

Вот в этот момент — будто прознав заранее, что немец вскочит из-за укрытия — его и срезал короткой очередью Войткевич.

Больше ничего фельдфебель Эстгард выговорить не успел, только хрипел ещё с минуту и, позабыв об оружии, безнадёжно протягивал руки к замершей в недоумении собаке…

— Так тебя Блитц зовут, — сказал, подходя, Яков и положил руку на голову пса-убийцы. — А что, бегаешь ты хорошо. Не буду тебя перекрещивать.

Боцман тем временем с автоматом наизготовку приблизился к раненому немцу.

— Нихт шиссен! — попросил тот и поднял с трудом обе простреленные руки.

— Не стреляй, — приказал Войткевич.

Подошел чуть ближе и разразился парой быстрых гортанных фраз. Немец, кивая и всё повторяя «герр официер», ответил тремя такими же быстрыми фразами. И добавил ещё одну, умоляюще протягивая к Войткевичу простреленные руки.

— Ну, вот ещё, — бросил по-русски лейтенант. — Гансов я ещё не перевязывал. Сам справишься.

И приказал боцману:

— Подбери гранаты, магазины — и уходим.

…И побережье

— Уходим! — приблизительно двумя часами раньше, ещё в предрассветной туманной мгле, выкрикнул и лейтенант НКВД Новик, и полоснул длинной очередью, в полмагазина шмайсера, в сторону берега.

Довольно древний, если не времён Ноевых, то времён «Потемкина» точно, рыбацкий баркас прокашлялся ватными клубами дыма, смешавшимися с морским туманом. К счастью, паровой двигатель артельщики успели поменять на французский бензиновый, от битого «Ньюпора». Задрожал баркас дряхлым своим телом — и косо, неуклюже отвалился от дощатого причала.

— Как-то они не слишком настаивают, а, товарищ лейтенант? — заметил Колька Царь, высунувшись из машинного люка. Он вытирал руки промасленной ветошью и вглядывался в берег, тонущий в слоистых вихрях тумана, уже расцвеченного солнечной позолотой и латунью. — Могли бы и с береговой батареи салют дать…

— Типун тебе, Николай Николаевич, — утёр со лба пот тыльной стороной ладони Новик и оставил ладонь у бровей, хоть особенной нужды в козырьке для глаз ещё и не было.

Немцы, действительно, мелькали по причалу серыми размытыми фигурками, уже мельчая, как неведомые головастые насекомые. Мелькали густо, но каких-то особенно радикальных мер по задержанию разведгруппы почему-то не предпринимали.

— Ты как, Настя?! — спохватился Новик, подскочив с палубы (бог с ними, с фашистами, это уже их заботы) и бросился к фанерной двери рубки, расчерченной многоточием обугленных дырочек.

— Нормально…

Скрипнули петли — и Настя с радостью спрятала усталое, раскрасневшееся лицо на его плече. Впрочем, тут же блеснули лукаво-счастливые искорки в антрацитовых зрачках:

— Жить стало лучше, жить стало веселей!

— Поживём ещё… — кивнул Саша, осторожно беря любимое лицо в ладони…

Туапсе. Штаб КЧФ. Особый отдел

— Давид Бероевич?…

Не оборачиваясь, Гурджава почти рефлекторно скривился, словно хватанул неразбавленного спирта, как обычно, замаскированного в графине комиссара Курило. Но это не был голос начальника флотского политотдела. Пожалуй, хуже. Этот вкрадчивый, хоть и несколько скрипучий, голос принадлежал начальнику Особого отдела подполковнику НКВД Овчарову.

— Да, Георгий Валентинович?

— Зайдёмте ко мне, товарищ полковник… — походя прихватил Давида за локоть главный флотский особист.

Прихватил именно деликатно, как без товарищеской простоты, так и без субординационного пиетета.

— Надеюсь, не для дачи показаний? — мрачновато улыбнулся Гурджава.

— Но и не на партию в шахматы… — в тон ему, но без тени улыбки, ответил Овчаров, чтоб сразу почувствовалось, «кто в доме хозяин».

Никакой «козырной» особенности не проглядывалось в наружности подполковника, так что и «масть» не разберёшь. Не брил головы, как почти весь поголовно армейский генералитет или такие же рангом, но всё же пародийно полувоенные, партийные тузы. Не корчил панибрата, такого из себя «денщика в генералах», что нередко случалось видеть даже среди представителей Ставки. И даже не играл штатного Мефистофеля сообразно демонической своей должности. Чёрт знает, что такое. Не номенклатурный какой-то товарищ…

Зашёл в свой кабинет и, плюхнувшись на стул с дерматиновым седалищем, тут же, с кряхтением, стал стягивать сапоги, явно узкие в щиколотках, но опять-таки без всякого рисования «что дозволено Юпитеру». Извинился даже:

— Вы уж простите старика, ноги пухнут.

И без перехода, после этой вполне домашней сцены, словно обухом по голове:

— Как вы отнеслись к провалу вашей июньской вылазки в Гурзуф, Давид Бероевич?

К Гурджаве обернулось добродушное лицо председателя колхоза, мягко пеняющего агроному за просрочку посевной. Банно-красное лицо с высокой лобной лысиной и низкими — почти бакенбарды, — висками; одна щека смята подпёршим её кулаком.

Давид Бероевич невольно отпрянул к спинке стула. Поначалу слов не нашлось, но уже через секунду и искать не понадобилось, горский нрав взял гору:

— Что за хэрня?! — вдруг прорезался забытый юношеский акцент. — Какой провал?!

Громыхнув стулом, Гурджава подскочил со стула и зашагал в дальний конец огромного орехово-сумрачного кабинета, потом обратно. Вскипев, он то ли забылся, то ли наоборот, почувствовал себя как дома, будто в своём кабинете, и это не его приволокли в Особый отдел, а Особый отдел припёрся к нему и несёт чёрт знает что такое…

Вернувшись из дальнего сумрака, полковник, по обыкновению, навис над посетителем, странным образом оказавшимся в начальственном кресле.

— Это что вы называете провалом, товарищ подполковник? После того как разведгруппа доставила в партизанский отряд нашего артиллериста-наводчика и радистку, тяжёлая авиация фронта так отутюжила точно указанный… — подчеркнул ударом кулака по столу Гурджава, — …квадрат Ялтинской бухты, что итальянские подлодки, кто остался цел, уже наутро убрались в Констанцу. Так отутюжила, что даже на припортовой территории теперь скатерть! Без морщинки! — ладонь полковника ещё раз поставила точку в неоднозначности положения, да так, что подскочила бутылочно-зелёная чернильница-непроливайка.

Георгий Валентинович покосился на неё через кулак, подпирающий щеку, с опаской… Но та и впрямь не пролилась.

Конечно же, Овчаров знал об успехах, по крайней мере, видимых, операции. Операции под кодовым названием «Утюг» — поди гадай, фашист, новый вид бронетехники этот наш «утюг», крейсер или что другое. Собственно, отсюда и злоупотребление Гурджавой банно-прачечной терминологией…