Несмотря на всю круизную движуху, Хомини почти все время стоял посреди танцпола и упорно держался за верхний поручень, как олицетворение истории американской дискриминации. Но когда мы проезжали Пуэрко-Бич, Лоре Джейн удалось отвлечь Хомини от таких старомодных заморочек: она ритмично терлась бедром о его задницу и теребила его уши (что называется, «возбуждала»). Она выделывалась перед Хомини, вскинув руки вверх, в ритм музыке. Когда песня закончилась, она пробралась вперед, и я видел, что пушок над ее верхней губой покрылся потом. В этот миг она была чертовски хороша.

— Адская вечеринка.

Ожила рация, диспетчер озабоченно сказал «местонахождение». Марпесса сделала музыку тише, ответила что-то, а потом, послав микрофону воздушный поцелуй, отключилась. Если Нью-Йорк — это город, который не спит, то Лос-Анджелес — город, вечно вырубающийся на диване. Сразу после парка Лео Каррильо полотно Тихоокеанского шоссе разглаживается, и когда луна заходит за горы Санта-Моники, окрашивая небо в иссиня-черный, если прислушаться, можно уловить один за другим два приглушенных щелчка. Первый — в четырех миллионах гостиных в унисон выключают телевизоры, второй — когда телевизоры включают в спальнях. Киношники и фотографы часто говорят об уникальном лос-анджелесском солнце, о том, как по небу разливается свет — медово-золотой, как у Вермеера или Моне. Но лунный свет в Лос-Анджелесе или его отсутствие — тоже нечто особенное. Когда наступает ночь, я имею в виду настоящую ночь, температура падает на двадцать градусов, и полная амниотическая темнота одеялом окутывает тебя и утешает, словно любовник, который стелит постель, в которой ты уже лежишь. И в это короткое мгновение между первым и вторым щелчками наступает полное затишье, перед тем как откроются ночные стриптиз-клубы в Инглвуде, зазвучит какофония новогодней стрельбы и Санта-Моника, Голливудский бульвар, бульвары Уиттиер и Креншо постепенно начнут возвращаться к жизни, и это единственное мгновение, когда у ангеленос есть немного времени, чтобы остановиться и подумать. Поблагодарить ночные забегаловки в Кореятауне, на Марьячи-плаза. Бургеры с чили и сэндвичи с пастра́ми. Поблагодарить Марпессу, которая, вглядываясь через лобовое стекло, щурится на звезды и ведет машину по навигации вместо того, чтобы придерживаться дороги. По асфальту шуршали шины, автобус несся сквозь стратосферу, и когда Марпесса услышала второй щелчок, она врубила музыку — и вскоре Хомини и кордебалет из остатков «чертиков из табакерки» вновь выделывали в проходе пируэты, громко подпевая Тому Петти[118].

— Где он тебя откопал? — спросила Марпесса Лору Джейн, не отрывая взгляда от Млечного Пути.

— Он меня нанял.

— Ты проститутка?

— Почти, блин. Я актриса. Берусь за многое, чтобы заработать.

— Такой фигней, как сегодня, много не наработаешь. — Марпесса покосилась на Лору Джейн, прикусив нижнюю губу, и снова воззрилась в ночное небо. — Я тебя видела в каком-нибудь фильме?

— В основном я снимаюсь в телерекламе, но это жесть. Каждый раз, когда я прихожу на пробы, продюсеры смотрят на меня… ну, как ты сейчас… и говорят: «Не вполне пригородная», что у них значит «слишком еврейка».

Почувствовав, что за время лос-анджелесской тишины Марпесса не вполне очистила чакры, Лора Джейн прижала, щека к щеке, свое хорошенькое личико к ее ревнивой морде, и обе стали изучать свое отражение в зеркале заднего вида. Они напоминали не похожих друг на друга сиамских близнецов, соединенных головами. Одна средних лет, чернокожая, вторая молодая и белая — с одним на двоих мозгом, но разными процессами мышления.

— Я хотела бы родиться черной, — сказала белая, с улыбкой погладив пылающие щеки своей смуглой сестры. — Черным достается вся работа.

Наверное, Марпесса поставила автобус на автопилот, потому что она убрала руки с руля и переместила их на шею Лоры Джейн. Нет, не чтобы придушить, — она просто поправила девушке воротник на платье, давая понять, что готова наброситься на своего злобного близнеца, как только мозг выдаст такую команду.

— Послушай, я очень сомневаюсь, что «вся работа достается черным». Но если и так, то на Мэдисон-авеню отлично известно: из каждого заработанного доллара ниггеры тратят доллар двадцать на шлак, который рекламируют по телику. Возьмем стандартную рекламу машины класса люкс…

Лора Джейн кивнула, как будто и вправду слушала, и, обняв Марпессу, ловко схватилась за руль. На секунду мы съехали на двойную желтую, но она проворно его выровняла и вернула на полосу движения.

— Так говоришь, машины класса люкс?

— Да. Скрытый посыл такой рекламы такой: «Мы, „Мерседес Бенц“, „BMW“, „Лексус“, „Кадиллак“ или что там еще — прагматики равных возможностей. Взгляните на этого красивого афроамериканского манекенщика за рулем. Мы очень хотим, о наш любезный чрезвычайно желанный белый потребитель от тридцати до сорока лет, развалившийся в кресле, чтобы ты потратил свои денежки и влился в наш счастливый и беззаботный мир, свободный от предрассудков. Мир, где черные гордо сидят за рулем, а не вжаты в сиденье так глубоко, что наружу торчат только их блестящие круглые головы».

— И что тут не так?

— А то, что подсознательный месседж тут такой: «Смотри, ты, ленивый жирный потребитель рекламы, ты не белый, а одно название. Тебя побаловали полуминутной фантазией о ниггер-денди, выезжающем из своего замка в стиле Тюдоров на аэродинамически спроектированном шедевре немецкой инженерной мысли. Так чтобы ты, братишка, подсобрался, чтобы эти обезьяны, которые покупают машины с реечным управлением и с панорамной крышей по предлагаемой цене производителя, не унизили тебя и не украли кусок твоей американской мечты!»

При упоминании американской мечты Лора Джейн напряглась и вернулась к Марпессе.

— Я оскорблена, — заявила она.

— Потому что я сказала «ниггер»?

— Нет, потому что ты красивая женщина, просто черная, и ты слишком умная и должна понимать, что проблема не в расе, а в классе.

Смачно поцеловав Марпессу в лоб, Лора развернулась на своих лабутенах и вернулась к работе. Я перехватил руку своей возлюбленной на полпути и таким образом спас Лору Джейн от невиданного подзатыльника.

— Знаешь, почему все белые не бывают просто белыми? Потому что считают себя богоизбранными, вот почему!

Я стер пальцем с разгневанного чела Марпессы отпечаток помады.

— Пусть расскажет всю эту муру про угнетение сраным индейцам или птицам-додо. Она еще говорит, что я «должна понимать». Она еврейка — она и должна понимать.

— Она не говорила, что она еврейка. Она говорила, что другие думают, что она еврейка.

— Слушай, ты, ебучая продажная тварь! Теперь я понимаю, почему я тебя бросила. Ты никогда не заступаешься за себя. Наверное, ты вообще на ее стороне.

Годар подходил к созданию фильмов как к критике, Марпесса так же подходила к вождению автобуса; в этом случае, подумал я, слова Лоры Джейн имели смысл. Какой бы внешностью ни обладали евреи, начиная от Барбры Стрейзанд и заканчивая номинальной еврейкой Вупи Голдберг, вы не увидите в рекламе людей, похожих на евреев, как не увидите черных, выглядящих как «городские» и, следовательно, «страшные», или красивых азиатских мужчин, или смуглокожих латиноамериканцев. Уверен, что эти группы тратят несоразмерную долю своих доходов на херову тучу не нужных им вещей. Да, конечно, в идиллическом мире телерекламы гомосексуалы — это мифические существа, но роликов с единорогами и лепреконами больше, чем роликов с геями — мужчинами и женщинами. И, возможно, на телевидении слишком широко представлена реклама с безобидными афроамериканскими актерами. Их магистерские дипломы Йельской школы драмы и шекспировские тренинги пропали втуне; они стоят вокруг гриля для барбекю и декламируют строки вроде: «Так внемли ж сим словам, братуха, не можешь ты не знать, ей-ей: „Бадвайзер“ — это пиво королей! Блажен всяк смертный, пиво пьющий! Да осенит „Бадвайзер“ сон грядущий!» Но если вы и вправду задумаетесь над этим, то обнаружите, что единственное, чего вы никогда не увидите в рекламе, — это не евреи, не гомосексуалы и не городские негры, а пробки на дорогах.