«Сегодня кафе – кафе как места общения – умирают. Последнее выживающее из эпохи былого величия – „Кафе де ла Пэ“ на площади Оперы – всего лишь витрина для туристов. Некоторые другие заведения хоть и выживают, но утратили душу – она, растеряв лучшее, что было в ней, бежала в бистро[147], ныне пребывающие в таком же упадке» (Альфред Ферро[148]).

Кафе на канале Сен-Мартен

Да, в Париже все меньше кафе, люди спешат, множатся фаст-фуды. И все же, как я уже говорил и в чем уверен, инерция и проценты нажитых душевных богатств и памяти в Париже таковы, что этот – реальный или мнимый – упадок не стал необратимой потерей. Дух парижских кафе жив, быть может слегка напуганный цивилизацией, макдоналдсами, расовыми конфликтами, компьютерами, сотовыми телефонами и множеством других благ и кошмаров прогресса, всеми стремительно происходящими в мире переменами, – но жив.

Только его надо любить и искать, этот дух, и он непременно подмигнет вам из угла, а то и встретит вас в облике веселого «гарсона» былых и (хотелось бы надеяться!) грядущих времен.

Кафе как место, где можно выпить вина, лимонада, пива, шоколада или кофе, съесть мороженое, омлет или десерт, – такие кафе есть практически всюду, они бывают наряднее, чище и «вкуснее», чем в Париже. Но это не парижские кафе, являющие собой совершенно особый мир. Понять их обычаи (я бы даже сказал – обряды), неведомые иностранцам тайны, потаенные коды – целая наука: много очарования, но немало и ловушек, обещающих слишком простые разгадки.

Сначала они кружат голову. Когда нет дождя, с первыми намеками на близкое тепло и тем паче солнце, при малейшем дуновении ласковых ветерков, напоминающих, что лето еще не ушло или что уже пахнет весной, появляются на террасах и прямо на тротуарах эти восхитительные столики-геридоны. Это прелестно, это – Париж, это счастливый праздник кафе, но это еще не его истинная магия. Столики на улицах и люди за ними едва ли не одинаковы повсюду в Париже – от «снобинарских»[149]«Дё Маго» на Сен-Жермен или «Кафе де ла Пэ» («Café de la Paix») около Оперы, где ливрейные парковщики (voituriers) за десять евро загоняют в гараж машины богатых клиентов, до крохотного и непривычно дешевого кабачка у Порт-де-Лила.

В парижских кафе, бистро и брассри все чудится настолько постоянным и вечным, что может показаться: так или почти так здесь было всегда.

Историю кафе писать не решусь, да и не об этом моя книжка, но все же слишком много скопилось здесь приблизительных стереотипов. «Прокоп» – это лишь театральные ворота в минувшую славу первых кофеен старого Парижа.

Итак – кафе, бистро, брассри, как угодно. Парижское кафе вообще. Впрочем, уже было сказано – «душа кафе убежала в бистро». Бистро – заведение скромное, принадлежащее именно этому кварталу, с устойчивым кругом завсегдатаев: «Войти в бистро – это прийти к людям. И поведение в бистро определяется тем, что гость имеет там не только права, но и обязанности. Конечно, клиент – король, но в настоящем бистро нет клиентов, скорее сотрапезники, которые вместе с хозяевами и служащими создают атмосферу заведения. Стойка бара – это человеческие отношения. ‹…› И наконец, от патрона не ждут непременной любезности. Он – у себя (chez soi). И у него есть право на каприз (une saute d’humeur)», – писал о старых парижских бистро известный журналист Франсуа Томазо.

Кстати об овернцах.

В одной из узких улочек, что соединяют улицу Рокетт и бульвар Ришар-Ленуар (это около площади Бастилии), мы как-то набрели на крохотный ресторан, с вывеской: «Le Relais du Massive Central»[150]. Для всякого, хоть немного знакомого с французской гастрономией, это значило, что кухня здесь именно овернская, стало быть обещающая вкусные, сытные и вместе с тем изысканные блюда. Однако выбор блюд был необычайно богатым, а цены – удивительно скромными. Все меню – закуска, основное блюдо и десерт – стоило меньше, чем антрекот во вполне приличном брассри. Не войти было нельзя.

Интерьер ресторана отпугнул бы любого приезжего, незнакомого с кокетливым лукавством парижских кулинаров и рестораторов. Он был ничем не лучше советской столовой среднего пошиба, столы были накрыты бумажными скатертями, голые сероватые стены. Хозяин был тучен, старые джинсы топорщились под циклопическим животом, лицо, украшенное чахлыми усиками и поникшим носом, было неподвижно, несколько уныло, но какие-то смешинки прятались в глубине его почти спящих глаз. Хозяйка была еще толще. Но одета и подгримирована с поразительной для ее полноты и медлительности (она едва двигалась, ходила переваливаясь, потом мы узнали, что у нее совсем больные ноги), ухожена и причесана с редкой тщательностью.

Еда была выше всяких похвал. Мишленовские звезды меркли перед этой едой, которая и среди парижских кулинарных изысков воспринималась совершенной амброзией. В ней был тот легкий шик деревенской простоты, который так украшает весь пышный букет оттенков высокой и все же домашней кухни. «Вот истинно французское блюдо», – неосторожно восхитился я. «Это овернское блюдо, мсье!» – ответил хозяин с почтительной назидательностью.

К концу обеда (было сравнительно рано, и ресторан – а он полон всегда – еще пустовал) откуда-то из глубины выплыла очень старая дама. Она двигалась с совершенно поразительной медлительностью – как в покадровой съемке, – но с достоинством вдовствующей императрицы. Села за свободный столик. Развернула газету (сколько раз мы потом ее ни видели, газета, кажется, оставалась все та же) и погрузилась – или сделала вид – в чтение. Это была девяносточетырехлетняя матушка хозяйки. Как только появились первые завсегдатаи, а они здесь случаются всегда, старая дама оживилась необычайно. Наступил ее звездный час, праздник вечерней болтовни, и все с ней говорили ласково и весело, как обычно говорят со стариками во Франции, где присутствие долго живших людей – знак вечности и устойчивости жизни, все того же вечного chez-soi!