В «Дё Маго» нередки видения былого, словно сюда приходят стариками те персонажи, которых мы видели юношами в фильмах Годара и Трюффо. Может быть, все это не более чем сочиненная новелла, мнимость, причуды мечтательной памяти. Но тем и удивителен Париж: каждый, на кого внимательно смотришь, становится источником сюжетов и даже мифов, без всяких усилий рождающихся в воображении.

Даже кафе, имеющие многовековую историю, не вызывают такого пиетета, как «Дё Маго». Вероятно, просто потому, что есть люди, которые еще помнят дни славы «больших кафе» Левого берега, а эти кафе помнят прежних завсегдатаев, и связь времен не прерывалась, она не музейная – живая.

Кафе «Дё Маго» и сразу после Второй мировой войны, и в шестидесятые пережило звездные часы: оно продолжает свою жизнь, а не претендует на изображение былой, здесь сохраняется атмосфера хоть и сильно вздорожавшего, но интеллектуального кафе.

В послевоенные годы посетители еще помнили о былом: в двадцатые сюда приходили сюрреалисты, бывали Пикассо, де Сент-Экзюпери. А теперь и шестидесятые – далекая легенда, история полувековой давности. «Les années 60» мерцают в памяти и воображении последним концертом Эдит Пиаф, черно-белыми кадрами Годара и Трюффо, режиссеров «Новой волны», восходящей звездой Ива Сен-Лорана, славой Франсуазы Саган, Сержа Генсбура и Джонни Холлидэя, мелодиями Леграна в «Шербурских зонтиках» Жака Деми, черным платьем Жюльет Греко, бывшей в ту пору в зените славы, фильмом «Париж увиденный…» («Paris vu par»)[164], успехом абсурдистских пьес Ионеско, трагической весной 1968-го[165]. Тогда в «Дё Маго» еще приходили, чтобы взглянуть на Сартра или Симону де Бовуар; кофе готовился не в автомате эспрессо, а в большом кипятильнике с фильтром – перколяторе (percolateur), или просто «перко»; открылись американизированные drugstores[166]на Елисейских Полях, у Оперы, на Сен-Жермен; снялась обнаженной юная Брижит Бардо; явились миру первые французские хиппи; входили в моду огромные американские машины с никелированными, похожими на самолетные, стабилизаторами.

Сколько парижских кафе освящены людьми и событиями, в них происходившими! Веком раньше, чем Сартр в «Дё Маго», художники приходили к подножию Монмартра, в кафе «Гербуа» на Гранд-рю-де-Батиньоль (Grande-Rue des Batignolles) и в кафе «Новые Афины» на площади Пигаль. Мур[167], почитатель импрессионистов, вспоминал в своей «Исповеди молодого человека»:

Я не посещал ни Оксфорд, ни Кембридж, зато усердно посещал Новые Афины. ‹…› Это кафе на площади Пигаль. Ах! Утреннее безделье и долгие вечера, когда наша жизнь казалась весною, гризайлью лунного света на площади Пигаль, когда нам случалось оставаться на тротуаре, в то время как железные шторы кафе с лязгом опускались у нас за спиною, сожалея о том, что нам приходится расставаться, размышляя о том, какие аргументы мы упустили и как могли бы мы лучше защитить свои мнения.

В каждом фешенебельном или бедном квартале есть бистро, ничем, в принципе, от других не отличающиеся, которые никогда не пустуют: верный знак, что это кафе стало постоянным центром, клубом quartier. Как происходят такие вещи – одна из нераскрываемых тайн Парижа.

Вероятно, и сюда не так уж редко заходят «чужие», не иностранцы, но из других кварталов. Но в более отдаленных кварталах, где-нибудь близ Гамбетта или Ла-Виллет (ни галстуков-бабочек, ни черных жилеток), незнакомых, а тем более иностранцев (их узнают, даже если те молчат) воспринимают как гостей, пришедших без приглашения. И не то чтобы невежливо или неприветливо, но с растерянной настороженностью и искренне удивляются, когда эти чужие говорят на их языке, спрашивают бокал бордо и выпивают его у стойки – словом, не нарушают принятых здесь кодов (разве что самую малость), хотя и владеют ими. Входя в такое кафе, хочется извиниться, но через минуту-две вас перестанут замечать, или, сами того не заметив, вы вступите в разговор или станете его безмолвным участником.

Сколько таких встреч, по-настоящему счастливых, «остановленных» минут удалось нам прожить в скромнейших заведениях Менильмонтана или где-нибудь в Бют-о-Кай[168], где нет никаких решительно достопримечательностей, да и туристов не встретишь. Такие события (и не события вовсе, просто какие-то искорки жизни) почему-то запоминаются едва ли не навсегда.

Горячая от весеннего солнца улица Лекурба казалась, да и была, наверное, совершенно пуста. Так случается по воскресеньям в хорошую погоду. Заперты двери брассри и кафе, нет на тротуарах столиков, закрыты маленькие и большие магазины, парижане уехали за город или попрятались по домам, переваривая в семейном кругу обильный воскресный завтрак. Закрыт Париж, как двери его кафе…

И все же одно кафе нашлось на пустынной, задремавшей под солнцем улице Лекурба. Тоже почти пустое, прохладное и чистое, спокойное и приветливое. Хозяину помогают завсегдатаи, по-воскресному неторопливые и меланхолические. Устав от однообразных и незнакомых улиц, я спросил, как выйти к станции метро «Конвансьон». Все заулыбались, довольные, что могут помочь старательно говорящему на их языке иностранцу. И потом, пока мы мирно допивали перье (стоившее здесь вдвое дешевле, чем в обычных кафе), на нас поглядывали с удовольствием, как на заблудившихся чудаков, которых удалось вытащить из беды.

Почему-то такие сюжеты запоминаются, как картинки детства.

Сидящему за столиком кафе ведома блаженная власть над временем. Можно читать, писать, думать, наконец предаваться чисто парижскому занятию – regarder passer les oies[169], разглядывать всегда забавных со стороны людей, проходящих мимо или сидящих за столиками. Неторопливо, даже чуть сонно тянется жизнь в кафе. Завсегдатаи иногда вспоминают, что у них есть какие-то иные занятия, и куда-то (ненадолго) расходятся, пишут что-то на маленьких ноутбуках студенты, кто-то читает, опоздавшие к завтраку иностранцы едят омлеты, салаты, крок-мадам и прочие обыденные парижские вкусности. И непременные старенькие подружки, coccinelles, забывая о стынущем кофе, трогательно сплетничают на том изящном уходящем французском языке, которому их учили в школе полвека назад.