Греет чужую постель Улеб. Муж женщины вот уже который год, управляет отдаленной провинцией. Но все отчего-то не может вывезти к себе жену с детьми. Или сама жена не очень-то хочет покинуть столицу? Или у мужа там возникли какие-то дела, для которых лишним станет присутствие жены? Того не знает Улеб. Пусть у мужа там хорошо идут его дела… Смотрит Улеб, как тени от шевелимой ветром прикроватной занавеси скользят по телу женщины, причудливо играя в ярком лунном свете. Хороша. И не скажешь, что дважды рожала. Точеная фигура изгибами взгляд волнует. Хороша… Да только чужая это краса. Это Улеб чует во все моменты, кроме самых кратких, когда мыслей не остается вовсе, и два тела волей природы сливаются в одно. Волосы её, будто вихрем в колечки завитые, тело смуглое, глаза карие, — все чужое. Даже запах её, хоть и приятный, и тот чужой. Дважды чужая, — один раз, потому что за мужем живет, а второй — потому что далеко отсюда родился Улеб. Вспоминается ему до сих пор девчонка, из осевших недалече от них половцев. У той девчонки волосы были как живая тяжелая волна, и глаза-васильки. Имя… Имя её забыл. Лицо, поворот головы, и как плечами поводила, откидывая назад голову, — всё помнит, кроме имени… Потерял в пути, убегая с отцом, сплавляясь по рекам, плывя морем в далекий Царьград. По пути обронил. Или уже тут, под палками ромейских учителей военной премудрости, в пыль на каменном плацу выкатилось. Или в такой вот постели, в складках белья затерялось. Имя исчезло. И той девчонки больше нет. Если минул её недругов набег, и голод и хворобь, то вместо неё живет уже давно взрослая женщина, наверняка замужняя и с детьми. Только и осталось у него в голове что эта картинка — видимо, чтоб не забывал чего-то… А чего?

Муж той, что обвилась сейчас вокруг него ногой, как змея… У Улеба перед ним стыда нет. Воин живет с набега и грабежа. Да и какой тут грабеж… Одно дело, чужое взять, а здесь сама позвала, как князя на княжение. Да… Воин живет с набегов. Только должно и воину иметь, куда после набегов возвращаться домой… Вот Трофим… Почувствовал Улеб, как шевельнулась внутри зависть к Трофиму. Носится он со своей Эрини, как с писанной торбой. Ему-то есть, куда возвращаться. Мда…

— Значит, уезжаешь скоро? — спрашивает женщина.

— И не знаю, как надолго, — кивает Улеб.

— Хочешь, я попробую разузнать и делать так, чтоб тебя не посылали? — предлагает женщина. — У меня есть связи во дворце.

— Вряд ли на таком уровне, — улыбается Улеб, вспоминая речь императора. — И потом, это куда веселее занятий в школе.

— Ну, раз так решил… — вздыхает женщина. — Вечно вы куда-то едете, на месте вам не сидится…

— Будешь ждать? — спрашивает Улеб.

— Ждать не буду. Буду рада, если вернешься, — отвечает женщина.

Улеб хмыкнул, откинулся, и тихонько затянул:

По мосту калинову,

Да по другу малинову,

Шел-пошел парень молодой,

На нем синий кафтан,

Да кушак золотой.

Парень шел под окном,

В окне девка с полотном.

Молодца увидала,

Полотно вниз спускала.

Полезай мил-друг в окно,

Не порвется полотно.

Молодец в окно вскочил,

Девицу не огорчил.

Ей пришелся по нутру,

И ушел лишь поутру.

— Это на твоем родном языке? — спрашивает женщина.

— Ага.

— А про что?

— Да про нас с тобой.

— Про нас? — смеется женщина. — А такое там есть, раз про нас?

Полусжалась её ладонь на груди, чувствует Улеб кожей ласковые когти.

— И такое есть, — кивает Улеб.

— А такое? — Жаром вкатывается её шепот ему в ухо. Ладонь, массируя, неторопливо поглаживая, ползет все ниже.

Тоска долой — проснулся зверь!

* * *

— Фока, Фока… — засмеялась грудным смехом девушка. — И кто тебе имя то такое дал — Тюлень? Не Тюлень ты, Фока, больно ловок. Тюлени-то, говорят, лежебоки неуклюжие. А ты меня просто загонял…

— Это они, говорят, на суше. А в воде — только фьюхх!

— Тебе значит, тоже нужна особая среда?

— Всем нужна своя, особая среда, чтоб себя показать, — задумчиво ответил Фока. — И всё хорошо в свое время и в своем месте.

«Вот и ты хороша здесь, и сейчас», — подумал Фока. Но вслух этого, конечно, не сказал.

— Любишь меня? — внезапно и так некстати, как будто они это специально тренируют, спросила девушка.

— А как же, — нежно ответил Фока.

* * *

Трофим лежит в одной из комнат дома Геннадия, обняв… травяной куль подушки. Эрини, стало быть, как и положено благовоспитанной незамужней девушке, спит в отдельной комнате. Боже мой, обычно у людей такого достатка как Геннадий не бывало в домах столько комнат… Зачем ему столько?… Послал же Бог будущей тещей Панфою… Геннадий сам солдат, он бы понял. Но Панфоя в вопросах чистоты строга как вселенский собор. После свадьбы — и ни в какую до. Свадьба должна была вообще-то состояться вскоре после окончания Трофимом учебы, но неожиданная поездка спутала планы… Теперь Трофим был ей даже как-то и не рад. Совсем не рад. Завтра он распрощается с Эрини надолго. Он перевернулся на другой бок. На другом боку ничего хорошего не оказалось, и он перевернулся на прежний. Была бы Панфоя чуть менее строга — он бы уже давно обнимался с Эрини. Или был бы он сам чуть менее честен и не держал данного обещания по гулящим девкам не блудить, — лежал бы уж хоть где-нибудь. Но — как любил говаривать щеголявшей латынью Тит — «пакта серванда сант». Или, как добавил бы Улеб — давши слово, держись. Улеб… Улеб-то сейчас, поди, шустрит со своей патрикиянкой. Трофим почувствовал укол зависти к Улебу. А вот взять, прокрасться сейчас по коридору к комнате Эрини и!.. Но нет. Он не вор, и даже свое не будет красть в чужом доме. Трофим тяжко вздохнул. Бог терпел и нам велел…

И снова перевернулся на другой бок.

Сон сегодня приходил к Трофиму трудно.

* * *

Юлхуш сидел на кровати и смотрел на Амара.

— Мне это не нравится. Совсем не нравится…

Амар коротко глянул в ответ и снова вернулся к виду, что открывался в узкое окно. В той стороне, на которую выходило окно, катило свои волны море. Только его отсюда не было видно. Их дворцовое жилище располагалось для этого слишком низко. Из окна видна только часть стены и деревья. И тем не менее близость моря чувствовалась хотя бы обилием птиц, что изломанными черточками виднелись в небе. Море — великий кормилец… Амар, как и многие степняки, не любил большой воды. Она была непривычной угрозой. Но долгое время, живя в городе Константина, расположенном на побережье, он привык к морю. Было что-то завораживающее в том, как в ветреную погоду оно катило на берег свои волны, одетые пеной, белой, будто самая лучшая шерсть. Казалось, будто морской пастух гонит на берег неисчислимую отару белоснежных овец. А в спокойную погоду оно было голубым, будто небо-отец прилег отдохнуть на землю. Блики солнца на воде беспокоили глаза и мешали смотреть долго. Море чем-то было похоже на степь. Такое же бескрайнее, и в нем можно было повернуть, куда хочешь, и выбрать любую дорогу. Амар хотел бы увидеть морской простор сейчас. Он внезапно почувствовал, что устал от узости города, где куда ни кинь взгляд, натыкаешься на преграду, сделанную руками человека. Пойти что ли, попросить слугу, чтоб его выпустили к морю? От друзей он слышал, что здесь недалеко гавань, прозванная Вуколеоном за статую быка…