г-на де Реналя – первый акт трагикомедии, которая так увлекала зевак на протяжении всего XIX столетия. Сначала актеры обмениваются угрозами, а затем и ролями. Они покидают сцену и возвращаются в новых костюмах. В основе же этого спектакля – всегда похожего, хотя и не во всем – сохраняется одна и та же оппозиция, которая становится все острее и яростней. Подпольная работа внутренней медиации продолжается.

* * *

Современные политические мыслители всегда ищут у Стендаля эхо собственных мыслей и в зависимости от своих предпочтений делают из него революционера или реакционера. Однако его труп столь огромен, что на него не налезает ни один саван. Стендаль Арагона столь же беспомощен, как и Стендаль Мориса Барреса и Шарля Морраса. Чтобы обнаружить всю ничтожность сухих идеологических выкладок, достаточно единственной его строки: «Что же касается крайних партий, – читаем в предисловии к «Люсьену Левену», – то чем дальше, тем нелепей они становятся».

В молодости Стендаль склонялся, разумеется, к республиканству. В зрелости он испытывает симпатию к тем несокрушимым Катонам, которые остаются глухи к упрекам Луи-Филиппа, отказываются от личного обогащения и втайне готовят новую революцию. Подобное тончайше выверенное чувство симпатии не следует, конечно же, путать с членством в какой-либо политической партии. Эта проблема исчерпывающе обсуждается в «Люсьене Левене», и окончательная – то есть наиболее для нас ценная – позиция Стендаля выражена здесь вполне недвусмысленно.

Если посреди политической арены кто-то и сохраняет еще остатки благородства, так это непримиримые республиканцы. Лишь в них теплится еще надежда искоренить тщеславие в любых его формах, поскольку они разделяют присущие XVIII веку иллюзии о совершенствах человеческой природы. Они ничего не поняли ни в революции, ни в «печальном тщеславии». Им невдомек, что самые прекрасные плоды с древа идеологической рефлексии всегда подточены червем иррационального. И, в отличие от философов, эти цельнокроеные люди не смогли бы оправдаться тем, что родились еще до Революции. Им недостает ума Монтескьё, и они куда менее благостны. Будь у них развязаны руки, они бы создали государство, неотличимое от того, которое благодаря республиканско-протестантскому пуританству восторжествовало в штате Нью-Йорк. Они уважали бы личные права и обеспечили стране процветание, но последние аристократические изыски выкорчевали бы с корнем; тщеславие стало бы еще подлей, чем при конституционной монархии. Куда как приятнее, заключает отсюда Стендаль, льстить какому-нибудь Талейрану или министру Луи-Филиппа, чем «угождать своему сапожнику».

Стендаль был политическим атеистом: штука невероятная и в те времена, и в нынешние. И при всей непринужденности его выражения атеизм этот – не игривый скептицизм, а глубокая убежденность. Стендаль не бежит от проблем: его точка зрения выстрадана в непрестанных размышлениях. Однако от ангажированных умов – как и от великого множества ведомых без их ведома духом партии – она ускользает. Мысли романиста воздаются двусмысленные хвалы, втайне при этом отказывающие ей в целостности. Ее называют «непосредственной» и «обескураживающей», видя в ней одни «каламбуры» и «парадоксы». Когда кто-то забывает упомянуть о разрывавшем несчастного писателя «двойном, аристократическом и народном, наследии», мы можем считать, что нам еще повезло. Оставим же образ противоречащего себе Стендаля для Мериме и попробуем осознать, что именно нас и нашу эпоху Стендаль, быть может, и упрекает в противоречиях.

Для лучшего понимания мысли романиста нужно, как и всегда, сблизить его с позднейшими сочинениями, которые в полной мере обозначают его перспективы и даже, по всей видимости, обесценивают его дерзновенный порыв, открывая более продвинутую стадию метафизического желания. В случае Стендаля за разъяснениями нужно идти к Флоберу. Если желание Эммы Бовари относится еще к внешней медиации, то флоберовский мир – и, в частности, городской мир «Воспитания чувств» – обычно являет внутреннюю медиацию еще более жесткую, чем та, которую мы видели у Стендаля. Флоберовская медиация усугубляет некоторые черты стендалевской и выставляет ее в карикатурном свете, так что расшифровать ее даже проще оригинала.

Декорации «Воспитания чувств» те же, что и в «Красном и черном»: перед нами вновь оппозиция провинции и Парижа. Однако центр тяжести явно склоняется здесь к Парижу – столице желаний, чем дальше, тем больше поляризующей жизненные токи народа. Отношения между людьми остаются прежними, что позволяет измерить прогресс внутренней медиации. На место г-на де Ла-Моля заступает г-н Дамрез – «либерал», крупный банкир и скряга, своим характером обязанный 1830 году так же, как и 1794‐му. Продажная г-жа Дамрез наследует Матильде. Стопами Жюльена Сореля идет целая толпа молодых людей, приехавших, как и он, «покорять» столицу. В них меньше таланта, но больше алчности. Недостатка в лазейках нет, но каждый желает быть «на виду»; стоящие в первых рядах не могут подвинуться в сторону, поскольку находятся там лишь благодаря вниманию толпы – а его всегда не хватает. Число званных растет беспрестанно, притом что число избранных остается прежним. Флоберовский карьерист никогда не получает желаемого, и приносимые обладанием и разочарованием подлинные мучение и отчаяние ему незнакомы. Его горизонт был и остается узким. Он предоставлен сарказмам, злопамятству и мелочным спорам. Роман Флобера подтверждает самые мрачные стендалевские прогнозы относительно буржуазного будущего.

Амбициозная молодежь и местные противостоят друг другу с тем большей готовностью, что у них больше нет ультрароялистов. Смысловое содержание конфликта здесь еще смехотворней и нестабильнее, чем у Стендаля. Если в описанном в «Воспитании чувств» буржуазном cursus honorum[68] и есть победитель, то это Мартинон, пошляк и интриган, напоминающий маленького Тамбо из «Красного и черного», разве что менее изящного. Демократический двор, пришедший на смену монархическому, неизменно оказывается обширнее, безличнее и несправедливей. В отсутствие способности к подлинной свободе флоберовские персонажи всегда стремятся к тому же, что и подобные им. Они могут желать только желания Других. Первенство конкуренции над желанием автоматически делает муки тщеславия еще горше.

Флобер тоже был политическим атеистом, и его позиция, с учетом другой эпохи и разницы в темпераменте, удивительно сближается со стендалевской. Лучше прочувствовать это духовное родство нам поможет чтение Токвиля. У социолога тоже был иммунитет от яда ангажемента, и на лучших своих страницах он недалек от систематического формулирования той исторической и политической истины, которая в имплицитном виде часто встречается в великих произведениях двух романистов.

Набирающее обороты равенство – приближение медиатора, сказали бы мы – порождает отнюдь не гармонию, а все более острую конкуренцию. Будучи источником весомых материальных выгод, эта конкуренция оказывается также источником духовных страданий, тем более значительных, что ничто материальное не в силах их утолить. В самом по себе равенстве, поскольку оно улучшает условия жизни, нет ничего плохого, но оно не может удовлетворить тех, кто требует его настойчивей всех: оно только раздразнит их желание. Обозначив этот порочный круг, куда заключает себя страстное стремление к равенству, Токвиль обнаруживает важнейшее свойство треугольного желания. Онтологический недуг, как мы знаем, неизменно подталкивает своих жертв к «решениям», максимально выгодным для его обострения. Безумие, воплощенное в страстном стремлении к равенству, можно преодолеть лишь в обратном ему симметричном стремлении к неравенству, еще более абстрактному и непосредственно зависимому от того несчастья, какое вызывает свобода в людях, неспособных мужественно ее принять. Враждующие идеологии, произрастая из внутренней медиации, лишь отражают эти несчастие и бессилие; столь привлекательны же они потому, что обе стороны втайне подыгрывают друг другу. Будучи плодами онтологического расщепления и воплощая его бесчеловечную геометрию в своей двойственности, ради подпитки себя они служат всепожирающей конкуренции.

Стендаль, Флобер и Токвиль называют «республиканской» или «демократической» ту эволюцию, какую сегодня мы сочли бы тоталитарной. По мере приближения медиатора и исчезновения конкретных различий между людьми противостояние охватывает все