и самим собой еще не окончательно отравлено рефлексией и заботой о Другом. Подлинно героический дух все еще совместим с привилегированным положением, позволяющим предаваться свободной игре. Даже живя за счет несправедливостей, Фабрицио дель Донго остается спонтанным и великодушным.

Сначала мы видим, как Фабрицио спешит на помощь императору, воплощающему собой дух Революции; чуть позже мы видим этого надменного и набожного героя-аристократа в Италии его детства. Фабрицио не думает, что «унизит» себя, спровоцировав на дуэль простого солдата доблестной имперской армии, – но с преданным ему слугой обходится весьма сурово. Еще позже, невзирая на всю свою набожность, Фабрицио без раздумий предается симоническим интригам, чтобы заполучить титул архиепископа Пармского. Он отнюдь не лицемер и не обделен умом; но в нем нет специфической рефлексии, которая обусловлена историей. Сопоставления, которые пришлось бы сделать молодому французскому аристократу, ему даже не приходят на ум.

Французу никогда не понять невинности Фабрицио, потому что мы не восходим к порядку страсти. Историческую и психическую эволюцию невозможно обратить вспять. Стендаль полагает Реставрацию бунтом, однако не потому, что усматривает в ней попросту «возврат к Старому порядку». Подобный возврат немыслим. Хартия Людовика XVIII есть шаг на пути к демократии – первый, «начиная с 1792 года». Поэтому поспешная трактовка «Красного и черного» недопустима. Того нравоучительно-якобинского романа, который описывается в учебниках литературы, не существует. Если бы Стендаль, обращаясь к буржуа, написал, что стоит вновь разжечь пламя абсолютизма и феодализма, как все они тут же сделают блестящие карьеры, его творение вышло бы грубоватым. Традиционные толкования не учитывают простейших вещей, о которых повествует роман, – в частности, головокружительной карьеры Жюльена. Его карьеру, скажут нам, порушила Конгрегация. Без сомнения, но эта же Конгрегация позже пыталась спасти протеже маркиза де Ла-Моля; он пал жертвой не столько ультрароялистов, сколько разбогатевших и ревнивых буржуа, которые восторжествуют в июле…[66] Не следует, впрочем, усматривать в шедевре Стендаля какой-либо ангажированности. Чтобы понять романиста, для которого все – политика, нужно прежде всего покончить с политическим образом мысли.

Жюльен сделал блестящую карьеру – и все благодаря г-ну де Ла-Молю. В своей статье о «Красном и черном» Стендаль описывает этого персонажа следующим образом: «Его характер важного барина сформировался еще до революции 1794 года». Иными словами, в г-не де Ла-Моле сохранились еще остатки настоящего благородства; он не обуржуазился из ненависти к буржуазии. Его свободомыслие не делает из него демократа, но мешает ему стать реакционером в худшем смысле этого слова. Г-н де Ла-Моль не питается одними лишь отлучениями, отрицаниями и отказами. Ультрароялизм и дворянское реакционерство не задушили в нем прочих чувств. В то время как его супруга с ее друзьями судят о людях исключительно по их рождению, состоянию и правильности политических взглядов – подобно тому, как это делал бы какой-нибудь Вально, – г-н де Ла-Моль может поощрять продвижение талантливого человека, даже если тот не отличается особенной знатностью. Его отношение к Жюльену Сорелю – тому доказательство. Сам Стендаль находит его «вульгарным» только однажды, когда тот задерживается на мысли, что, выйди его дочь за Жюльена, ей никогда не стать герцогиней.

Своим успехом Жюльен обязан самобытному наследию, сохранившемуся в новом режиме от Старого порядка. Стендаль выступает против возврата к прошлому в странной манере: хотя романист и представил нам неудачу одного из тех бесчисленных молодых людей, которым не посчастливилось встретить своего маркиза де Ла-Моля, в его романе нет ничего, что свидетельствовало бы против «старых порядков». Именно Революция раздразнила амбиции разночинцев и сотворила столько препятствий, поскольку именно Революции большинство обязано «своим характером важного барина» – то есть своим непримиримым ультрароялизмом.

Можно ли, исходя из этого, называть «демократичными» те препятствия, которые заграждают путь молодым людям? Не здесь ли – вся пустячная тонкость вопроса и вместе с тем – неразрешимый парадокс? Разве не справедливо, что буржуазия взяла рычаги управления в свои руки, будучи «энергичнейшим и активнейшим сословием во всей нации»? Разве капелька «демократии» не сгладит углы на пути тех, у кого есть амбиции?

Именно глупость ультрароялистов сделала их падение неизбежным. Но Стендаль заходит и еще дальше: политической ликвидации благородного сословия было мало, чтобы удовлетворить желания и восстановить согласие. Политический конфликт, вспыхнувший при конституционной монархии, стал следствием великой исторической драмы, последним раскатом грома далекой бури. Революционеры воображали, что нужно расчистить место и затем уже начинать все сначала. Стендаль отвечает им, что они уже начали. Новый формат межчеловеческих отношений был погребен под старыми историческими иллюзиями. Борьба между разными фракциями коренится не в былом неравенстве – при всех его недостатках, – а в нынешнем равенстве.

Оправдание кровопролитных конфликтов историей ныне – только предлог: отбросьте его – и увидите истинную причину. Ультрароялизм забудут, как уже забыли либерализм, но внутренняя медиация никуда не денется. И для того, чтобы поддерживать разделение между двумя враждующими лагерями, хороши любые предлоги. Гражданское общество, как раньше религиозное, становится схизматическим. Смотреть в будущее демократии с оптимизмом – рассчитывая, что ультрароялисты с их наследниками непременно сойдут с политической сцены, – означает снова ставить объект впереди медиатора и желание – прежде зависти. Так поступают хронические ревнивцы, вечно путающие свою ревность и нынешнего соперника.

Последний век французской истории подтвердил правоту Стендаля. Единственным стабильным элементом в нынешней нестабильности осталась борьба между фракциями. Отнюдь не принципы порождают соперничество, напротив: метафизическое соперничество соскальзывает в оформление враждующих принципов – как моллюск, которого природа обделила раковиной и который, особо не разбираясь, селится в первой попавшейся.

Эту истину удобно рассмотреть на примере пары Реналь – Вально. Г-н де Реналь кончает с ультрароялизмом накануне выборов 1827 года. Он выдвигается кандидатом от демократов. Жан Прево[67] усматривает в этой внезапной перемене доказательство того, что у Стендаля даже статисты могут иногда «застать читателя врасплох». Здесь он, обычно столь проницательный, попадается на удочку пагубного мифа романтической свободы.

Такой поворот его былого покровителя на 180 градусов вызывает у Жюльена усмешку: он-то понимает, что ничего на самом деле не изменилось. Речь снова идет о том, чтобы разыграть пьесу перед Вально, который заслужил благосклонность со стороны Конгрегации и выступает поэтому кандидатом от ультрароялистов. Г-ну де Реналю не остается ничего, кроме как прибиться к тем либералам, которых он еще недавно полагал столь опасными. Мы вновь встречаемся с мэром Верьера на заключительных страницах романа: он напыщенно представляется «либералом из отпавших», но уже в следующей своей фразе заговаривает о Вально. Даже в негативном своем выражении подчиненность Другому нисколько не умаляется. Марионетки остаются марионетками, даже если их ниточки перекрещены. В том, что касается добродетелей противоречия, Стендаль не разделяет оптимизма Гегеля и наших философов-экзистенциалистов.

Жюльен смакует «обращение» г-на де Реналя на манер ценителя музыки, который слышит повторение музыкальной темы в новой аранжировке оркестра. Большинство дает этой аранжировке себя надуть. Стендаль заставляет Жюльена усмехнуться именно затем, чтобы не дать читателю обмануться. Ему не хочется, чтобы и мы тоже дали себя надуть: он стремится заставить нас отвлечься от объекта и сосредоточить свое внимание на медиаторе, он открывает нам природу желания и учит нас отличать подлинную свободу от карикатурного негативного рабства. Принять либерализм г-на де Реналя за чистую монету означает разрушить самую сущность «Красного и черного», сведя гениальное произведение до уровня Виктора Кузена или Сен-Марка Жирардена.

Обращение