В тот вечер с застольем я, миролюб и миротворец, страстно желаю добропорядочного скандала. Не получается. Мудрец же этот Ан-вич, дипломат то есть. А я понимаю это как парадокс, угнездившийся под форменной фуражкой. Что-то, однако, много я о нем, об Ан-виче, думаю. Дался он мне!

Думаю, думаю и продолжаю тем временем брести по косвенно ведущей домой дороге. Видеть знакомых нет желания. На несколько неискренних «Как дела?» вру, что хорошо.

Улыбаюсь во всю пасть, стараясь обнаружить 32 всевозможных зуба.

Вечереет. Демонстративно не замечаю прелестей природы. Но яблочный аромат отягощенных сентябрем садов еще и аппетитен до изнуряющего желудочного соковыделения. Ну, допустим, у меня сегодня разгрузочный день.

Вот я и дома. Сейчас начнется самое… Э-э… затрудняюсь определить, однако знаю — самое ответственное. В смысле: придется отвечать на женины вопросы. Не знаю, как выдержит ее гуманитарная натура известие о моей безработности. Но долгих объяснений не требуется, она все знает. Из источников, близких к нашим конторским кругам. Источники, как я скоро обнаружил, с подробностями поусердствовали.

Малый семейный совет — это я и жена — решает, что утро вечера мудренее. Вечер же с шафранными ароматами яблок и какими-то ластоногими звездами, плывущими среди бурых водорослей облаков, склоняет меня к усердному исполнению супружеских обязанностей. Поэтому утро, которое должно быть мудренее вечера, безответственно просыпаю. Встаю в полдень. «Богатые» (в смысле — «Богатые тоже плачут») по телевизору уже проплакали, видимо, вместе с моей женой.

Свобода, непрошено явившаяся ко мне по учрежденческим коридорам, обременительна. Но она уже не пугает. Первый безработный день, точнее его обрывок, проходит за газетами и телевизором и благополучно завершается. Дальше следует еще несколько подобных тихих похорон бездарных дней. Я привыкаю к подвешенному, но относительно комфортному состоянию.

В один из коротаемых вечеров звонит Т. К., она же секретарь ликвидационной комиссии нашей заупокойной конторы. Оказывается, мне причитаются некоторые деньги и предстоят бумажные хлопоты. В присутствии жены, однако, полноценного диалога не получается. Т. К., прогрессистка, питает корыстные намерения относительно меня, даже безработного. Это совершенно ясно из выразительных пауз между фрагментами официальной сводки новостей мучительно отходящего в мир иной заведения.

Меня это не волнует. Я думаю, как примерный семьянин, о дочке, которой десять лет и которая слишком хорошо разбирается в ситуации, возникшей в нашей семье. И в обществе. Моя дочка доступно и терпеливо объясняет младшему братишке-первокласснику, наследнику моей полуноменклатурной фамилии, что у папы на жевательную резинку и прочую ерунду деньги просить возбраняется.

Дочка говорит со мной, как с безнадежно больным, — бодреньким тоном, будто все у меня и вокруг о’кей. У нас с ней случаются душещипательнейшие беседы. С женой же нынче — только необязательные фразы. Старательно обходим тему веревки в доме повешенного. Однако, по безобидным словам, несложно определить надежность крюка, за который цепляется веревка, плотность ее витья и удушающие свойства. Меня умиляет такая виртуозность. Я тронут, что обо мне беспокоятся, мне сочувствуют. Мне в голову не может прийти мысль оскорбиться.

Проползают еще несколько дней, и мне в полной мере приходится ощутить заботу жены-филологини, а также демократичного Ан-вича. Ну и бывшей сослуживицы Т. К.

А интуиция-суфлерка начинает подсказывать: все пройдет, все образуется. Моя преступная наивность, моя неистребимая инфантильность позволяют расслабиться, не суетиться, не дергаться. И потом, я фаталист: чему быть, того не миновать. Эти мысли ко мне не приходят, они просто не покидают меня. Они во мне существуют — пустили бледные ядовитые корешки.

С пустыря недужный ветер несет желтый шлейф пыльцы цветущей амброзии. Я возвращаюсь после бесцельного шатания по близлежащим окрестностям домой через наш запущенный до сентиментальности сад.

Под старой накренившейся яблоней мои и соседские дети изобразили трогательный шалашик. Я слышу их оживленные голоса, всплески смеха. Дети говорят — слышу в четверть уха — о чем-то съестном. Я не придаю этому значения и шествую мимо.

Вечером, однако, мое внимание привлекает дочка. Она читает — странно видеть! — кулинарную книгу. Родительского удовлетворения, что в семье, мол, растет юная хозяйка, я не ощутил. Иное, пугающее чувство царапается ко мне в душу.

На мой безобидный вопрос, что это за чтение, дочь не может ответить сразу и вразумительно. Затем, когда повлажнели ее распахнутые серые глаза, беспомощно затрепетали ресницы, предваряя печальный всхлип, я понял…

Несовременно правдивая девочка рассказывает мне все.

Оказывается, Эля, дочь высокопоставленного Ан-вича, придумала циничную гадкую игру «кто что ел». Жирная поганка приносила вдобавок к живописным своим рассказам яркие пакеты из-под импортной снеди вместе с банановой кожурой. Моя дочка, чтобы как-то повысить свой (и мой заодно) кухонный рейтинг, придумала выход. Она стала учить рецепты, на приготовление которых идет не только примитивное мясо, но и экзотические приправы. И стала выдавать такие названия и подробности, что пряный аромат, материализуясь, витал в шалашике, смущая соседку-толстушку.

Мое открытие ввергло меня в черное уныние, которое неизвестно как трансформировалось в криминальные намерения. Оскудевшие до незаменимой вермишели продовольственные запасы заставляют мыслить почти уголовно. Недоедающие дети не оставляют высоконравственной лазейки для ухода от ответственности. И это позволяет мне перейти через бурный Рубикон.

Я знаю, что нужно делать. Я устрою детям праздник, чего бы это мне ни стоило. Я, признаться, своей решимости не пугаюсь, зная ее недолговременность.

Однако, когда к соседским вратам подкатывает торжественная черная Волга, а шофер распахивает зев багажника, вынимая пакеты и ящики, я понимаю, что нужно делать. Судя по милицейским сводкам, в местной прессе особой популярностью у воров пользуются автомобильные колеса. То и дело «разувают» по ночам и даже средь бела дня жигули и Волги. Мне же «разуть» машину не нужно будет — новая запаска ершится шипами из незакрытого подсвеченного багажника.

Я возникаю из таинственных кустов сирени. Три шага отделяют меня от заветного колеса. Оценив этот путь, понимаю, что вполне укладываюсь по времени. Только нежелательная случайность может помешать мне. Но она, случайность, не происходит. Удачно схватив запаску, ныряю в густую сиреневую поросль. Дальше, в нескольких метрах, канализационный колодец, люк которого, естественно, не закрыт. Я, хладнокровный до изморози, опускаю туда трофей.

Не оглядываюсь, спокойно и с достоинством перехожу в тень облитых воровским светом луны деревьев на противоположную сторону улицы. Через соседний проулок, сделав крюк, возвращаюсь на свою улицу с другой стороны. У одинокого фонаря какая-то пьянь пенисто отправляет естественную надобность. Я как добропорядочный гражданин делаю ему замечание. В это время мимо следует наказанная мной Волга. Опасливо мигнув, стоп-сигналит на повороте, исчезает. Пропустив мимо ушей адресованные мне нецензурности от обмоченного фонаря, благополучно возвращаюсь домой.