себе, что однажды подойдет и назовется — когда она станет повзрослее, а у него в жизни всё наладится. Боялся, что Антонина, предвидя нечто подобное, заранее настроила девочку против отца — на жену с ее дальним планированием это было очень похоже. К одиннадцати годам Маша вытянулась, сменила косички на модную стрижку а-ля Галина Польских. Судя по походке и резкости движений нрав у нее был независимый.

После ошеломительного успеха «Чистых рук» и «Поездки», на втором горбе верблюда, когда пришла известность и появились деньги, а главное исчезло ощущение вечного неудачничества и, еще хуже, собственной бездарности, Марат решил, что пора встретиться с дочерью. Но тут вдруг появилась Антонина. Просто вечером позвонила в дверь квартиры, где когда-то жила и до сих пор была прописана. Сказала: «Ну привет. Я знала, что тот Марат, которого я когда-то полюбила, однажды вернется. Потому что ты сильный. Просто нужно тебе не мешать, ты справишься сам. Потому и ушла. Но ты наконец вернулся. Значит, возвращаюсь и я».

И точно так же, как пятнадцать лет назад, с абсолютной естественностью и полной уверенностью, что ее не оттолкнут, притянула Марата к себе, обняла и поцеловала. Откуда-то знала, что у него так никого и появилось. Должно быть, специально выясняла.

За минувшие годы он видел жену только издали, когда партизанил в Лаврушинском, поджидая Машу. Вблизи стало видно, что Антонина очень изменилась. Раньше она была внешне интересной, но некрасивой, говорила про себя, что «берет стилем». Теперь же будто вошла в свой настоящий возраст и сделалась очень хороша. «Я научилась быть красивой, — сказала она, когда потом перед зеркалом приводила в порядок прическу, голая и совершенно домашняя, будто одиннадцатилетней разлуки и не было. — Это целая наука плюс много работы по превращению дефектов в эффекты. Я и тебя с твоей лошадиной физиономией сделаю если не Ален Делоном, то по крайней мере Фернанделем».

Никакого обсуждения, как они будут жить дальше, не было. На следующий же день Антонина просто переехала с Лаврушинского на Щипок.

Ее вернул к нему, конечно, не новообретенный Маратов достаток. Антонина отлично обеспечивала себя и сама. Из «музыки» она давно ушла, работала в ССОДе, Союзе Советских Обществ Дружбы, сопровождала делегации в заграничных поездках по линии культурного обмена. Зарплата маленькая, зато командировочные в валюте. Плюс привозила всякую всячину, продавала знакомым дамам или дарила — и получала ответные дары. В сложно устроенной московской экосистеме, где всеобщим эквивалентом были не деньги, а связи и взаимные услуги, Тоня чувствовала себя как рыба в море — и не какая-нибудь сардина, а ухватистая акула.

Нет, Маратовы гонорары тут были ни при чем. Наоборот, это Антонина изливала на новообретенного супруга всевозможные роскошества — совсем как тогда. Выкинула прежние очки и достала новые, французские. Поменяла весь его гардероб. Записала в писательский кооператив, на четырехкомнатную квартиру («ты — член СП, я — кандидат искусствоведения, у нас обоих право на допплощадь»), добыла новенький «москвич».

Дочь осталась жить у бабушки с дедушкой.

— Переедем на Аэропорт — заберем, — пообещала Антонина. — Тут, во-первых, тесно, а во-вторых, у Машки уже переходный возраст. Как только начались месячные, стала жуткой стервой.

Марат возражал, требовал наконец свести его с дочкой, но жена твердо сказала: «Скоро, но не сейчас. Сначала проведу подготовительную работу. Результат фирма гарантирует».

Так у Марата началась еще одна жизнь, по счету какая? Первая была детская, золотистая, наполовину придуманная, потому что память мало что сохранила, лишь какие-то картинки и ощущения. Вторая — черная, интернатская, ее и хотелось бы забыть, да разве забудешь. Третья — серая, с металлическим запахом, заводская. Четвертая — лауреатская, сверкающая фальшивыми блестками. Пятая — мутно-зеленого болотного цвета, неудачническая. Теперь вот эта, стало быть, уже шестая, такая ослепительно яркая, что после долгого сумрака Марат еще жмурился, никак не мог привыкнуть к сиянию.

Антонина сидела не за столиком, а у барной стойки, которая выглядела почти как в заграничном кино: помигивала лампочками в сиреневом сумраке, на полке блестели красивые бутылки. Конечно, если приглядеться, становилось видно, что часть из них соцлагерские (кубинский ром, венгерский джин, польский ликер), а некоторые пустые («Курвуазье», «Джонни Уокер», «Чинзано»), но на бармене была бабочка, магнитофон мурлыкал что-то на английском, и элегантная женщина покачивала острой туфелькой, пускала колечки дыма из не по-советски длинной сигареты. Место было очень модное, одно из немногих, где делали коктейли со сложными названиями, звучавшими, как музыка: «шампань-коблер», «глория», «ковбой». У входа стояла очередь, но Марат сказал «меня ждут», Антонина помахала рукой, и пропустили.

— У меня охренительные новости, — сказала она, подставляя щеку. — Твоя львица была на охоте и притаранила добычу. Сядь, зая, а то упадешь.

В полумраке она выглядела еще эффектней. Стиль у Тони был «продуманная небрежность», косметика «фрагментарная». Последнее означало, что, в зависимости от времени дня и погоды, солнечной или пасмурной, Антонина выделяла какую-то одну деталь лица. Или ярко красила губы, и смотреть хотелось только на них, они были резко очерченные, чувственные. Или «делала ресницы» и, кажется, что-то закапывала в глаза — они сияли, словно звезды. Невыигрышность кругловатого носа при этом как бы затушёвывалась. Сегодня было солнечно, поэтому Тоня утром вышла из дому «при губах», но перед тем, как войти в темный бар, должно быть, поработала и над глазами: Марат видел перед собой два врубелевских мерцания и смелую линию рта, а прочие черты лишь угадывались.

— Сэм, котик, сделай ему «планету», безалкогольную. У меня муж — непьющий урод, — попросила Антонина бармена.

Марат с обслуживающим персоналом всегда чувствовал себя неловко, ему казалось, что эти люди тяготятся своим положением. Тоня же, привыкшая к папиным шоферам, домработницам, приходящим маникюршам, держалась с любой прислугой очень естественно, по-свойски. Официанты, швейцары, дворники с удовольствием делали для нее то, чего не сделали бы для другого.

Когда Марат сел на высокий, неудобный стул без спинки, она спросила:

— С какой новости начать — с хорошей или… — интригующая пауза, — с очень хорошей?

— Валяй, фея Мелюзина, сыпь свои дары, Золушка уже разинула рот, — улыбнулся он. Сам думал: «Она анти-Агата. Всё время чем-то одаривает, а та, наоборот, словно грозится всё отобрать. Почему же меня тянет к той, а не к этой?».

— Сенсация намбер ван. Я звонила Лидочке в инокомиссию. Ты включен в делегацию, которая едет в Софию на молодежный фестиваль. «Молодежь» — это до сорока, а тебе уже исполнилось, но немножко колдовства, и в твоем конкретном случае решили обойтись без формализма.

Новость действительно была потрясающая. За границей Марат еще