никогда не был, мешала национальность матери, а еще в подробной выездной анкете была графа про судимость родителей. Реабилитация реабилитацией, но лучше всего в этом пункте смотрелся прочерк, а не густо написанный текст с обозначением статей УК.

— Вот это да!

— Выпустили в Болгарию — считай ты им целку сломал. В декабре съездишь в Югославию, есть у меня на присмотре один вариант по нашей, «ссодовской» линии, а потом уже — куда угодно. Хоть в Америку.

«Вот теперь я стану совсем своим в Гривасовской компании», — мелькнула в голове стыдная мысль, которую Марат тут же отогнал. Разве в этом дело? Увидеть мир, большой мир! Невообразимое счастье для человека, казалось, пожизненно запертого на одной шестой части суши.

— Погоди мечтательно улыбаться, главный рахат-лукум впереди. — Щедрая волшебница пустила вверх струйку голубого дыма, наслаждаясь моментом. — Я тебе ничего не говорила, пока не будет результата, но после триумфа «Чистых рук» я произвела кое-какие маневры. Настоящее будущее не за книгами, а за фильмами. Просто потому что большинство населения СССР книжек не читает, а в кино ходит и каждый вечер пялится в телевизор. Тебя ждет большая кинокарьера, зая, и я буду твоим Дягилевым. На Гостелерадио пошла мода на сериалы, а Госкино в ответ запускает формат киноэпопей. После бондарчуковской «Войны и мира», после озеровского «Освобождения» затевается третий гиперпроект — монументальная киносага про гражданскую войну. Предварительное название «Этих дней не смолкнет слава». Твоя тема! Никто лучше тебя не сделает. «Чистые руки» всем это доказали. Я провела предварительные переговоры на «Мосфильме» и сегодня получила добро.

— На что? — ошеломленно спросил Марат.

— На твое участие в конкурсе сценариев. Что твой будет лучше всех, я не сомневаюсь. Ну и кое-какие кнопочки у меня имеются, — подмигнула Антонина. — Ты только представь себе. Я даже не говорю про сценарные по высшей категории, это ладно. Но международные кинофестивали. Премьеры как минимум во всех братских странах. А параллельно ты будешь писать по тому же сюжету роман. Кино его так раскрутит, что спекулянты будут продавать книжки по десятерной цене. Пойдут переводы на иностранные языки, а это на минуточку уже валюта. Сейчас новый порядок: четверть валютного гонорара переводится на личный счет автора. Ты даже не представляешь себе, какие это деньжищи. Шолохов за «Тихий Дон», папа рассказывал, по несколько тысяч долларов гребет. Ежегодно. Вот такой у меня план. Как тебе?

Он заморгал. Вдруг вообразил. Выходит у него толстенный роман, называется «Этих дней не смолкнет слава». Агата берет в руки, листает, говорит «фу, Сова нагадила» — и отшвыривает. И потом, как же роман про Сиднея Рейли?

— Чего-то ты какой-то не такой, — почуяла неладное проницательная Антонина. — На себя непохож. У меня такая бомба, а ты витаешь где-то… Э, зая, ты часом не влюбился? Ну-ка, ну-ка… — Наклонилась вперед, принюхалась. — Духами не пахнет, но я этот взгляд в момент срисовываю. Вокруг тебя сейчас наверно бабы так и кружат, у нашей сестры течка на успех.

— Ладно чушь молоть, — буркнул Марат.

Но жена смотрела прищуренно.

— Учти, зая. Я не против того, чтобы ты немножко покуролесил. Мужчина есть мужчина. Но только без глупостей. Не увлекайся. Потеряешь меня — потеряешь всё.

Он разозлился:

— Елки, Антонина! Никого у меня нет и ни в кого я не влюбился! То Василиса Премудрая, то вдруг курица безмозглая! Нет, ну правда! Я задумался про сценарий. Занервничал, это нормально. Большое дело, надо не налажать. Вечером обсудим, а сейчас… — Он хотел посмотреть на часы, но вспомнил про цыганку и задрал голову — над баром светился электрический циферблат. — Мне еще надо в одно место. Только дай денег, а то я бумажник где-то оставил.

— Видишь, какой ты без меня идиот, — качнула головой жена. — Ходишь, ворон считаешь.

Если б узнала про кражу, вообще изглумилась бы.

Достала кошелек, подозрительно спросила:

— Куда это ты намылился? Если собираешься мои трудовые рубли тратить на какую-нибудь шалаву — это, зая, цинизм.

— Господи, Тоня, поменяй уже пластинку! Мне позвонил один человек… Потом расскажу.

Но если Антонина хотела что-то выяснить, она вцеплялась насмерть, по-бульдожьи.

— Что за человек? Не темни.

— Да я не темню. Не знаю, чем он занимается. Только имя. Каблуков… Нет, Клобуков Антон Маркович. Говорит, что знал отца.

— Клобуков, Клобуков, где-то я слышала эту фамилию, — пробормотала жена. Память на людей, особенно полезных, у нее была феноменальная. — Стоп. Есть такой медицинский академик, светило анестезиологии. Когда папу пять лет назад оперировали, главврач обещал «обеспечить самого Клобукова». Сейчас… — Она достала книжечку. — Я записала телефон на будущее. Ага, вот. Антон Маркович. Это он.

Сэйдзицу

Роман

* * *

По старому стилю, недавно упраздненному советской властью, но все еще признаваемому большинством русских людей, нынешнее двадцать восьмое августа считалось пятнадцатым, а 15 августа было датой магической. 15 августа родился Наполеон, человек, не боявшийся замахиваться на недостижимое — и достигавший его.

Год назад, в день рождения императора, заново родился и Сидней Рейли.

То утро началось обычно. Он проснулся в своих апартаментах. Первое, что увидел, разлепив глаза — золоченую лепнину потолка и фреску с купидонами. Интерьеры отеля «Сент-Реджис» на Пятой авеню были выдержаны в стиле «тяжелая роскошь». В первое время ему это нравилось, потом начало утомлять. Негде отдохнуть глазу — всё сверкает, переливается, «бронзовеет-хрусталеет-мрамореет», как выразилась Надин, обладавшая безупречным вкусом. Ей, выросшей в достатке, было не понять, что это нуворишеское великолепие — материализация мечты, вещественное доказательство достигнутой цели.

Сидней не торопился вставать. Лежал, курил сигару («Упманн-реаль» по доллару штука), думал про Наполеона, чей день рождения он сегодня собирался отметить особенным образом. Всегда, с самой юности, еще с тех времен, когда звался Зигмундом Розенблюмом, он был заворожен метеорической судьбой Корсиканца. Чужак, полунищий инородец карабкался по жизни, как по лестнице, в головокружительные выси. Юный Зигмунд, безъязыкий иммигрант, отпрыск зачумленной нации, непонятно чей сын, в кармане вошь на аркане, шансы на жизненный успех нулевые, смотрел на дворцы и особняки Лондона, столицы мира, как голодный Гаврош, прижавшийся расплющенным носом к окну витрины. Там — недостижимо высоко, на верху длинной-предлинной лестницы — мерцало и переливалось золотое, недоступное Счастье. И он, не боясь пораниться осколками, рванулся вперед, через стекло, несколько раз срывался, скатывался вниз, ушибался, но не обращал внимания на боль, вновь упорно карабкался и вот, в сорок три года, наконец достиг верхней площадки. Там действительно всё было раззолоченное, всё сверкало, переливалось. Но выше ступеньки уже не вели — некуда.