Бекову удалось раздобыть эстонский паспорт для В. К. (как он это сделал и для любовницы Г. Уэллса Муры Будберг), хотя Анрепы уже триста лет как не жили на эстонской земле. В. К. приехал в Лондон – невысокий печальный беженец шестидесяти девяти лет. Таким образом, и Анрепы, и Шуберские покинули родину. Тоби Хендерсон, тогда еще ребенок, запомнил В. К. в Хэмпстеде импозантным джентльменом с седой бородкой клинышком. Он жил с Глебом и его женой в Дауншир-Хилле, но отношения отца и сына опять не складывались. Оба занимались физиологией, но, когда старик пытался обсуждать с сыном медицинские вопросы, Глеб разговаривал с ним свысока, давая понять, что отец не в состоянии понять современные пути развития медицины.

Каждую субботу днем Игорь сопровождал В. К. из Дауншир-Хилла на ленч в дом на Понд-стрит. По дороге В. К. спрашивал внука: “Как твои успехи в школе? Какие у тебя отметки? Какое место ты занимаешь в классе?” Ответы на все вопросы, как правило, были крайне неудовлетворительны, и взаимное разочарование и неловкость делали эту неторопливую прогулку унылым времяпрепровождением. Когда же они наконец приходили домой, следовал обычный скандал из‑за горчицы, которую неделей раньше готовил В. К.

Субботнее приготовление горчицы было важным ритуалом. В миску насыпался горчичный порошок, сверху вливался кипяток, и все тщательно размешивалось до пастообразной консистенции деревянной ложкой. Потом смесь оставляли на неделю и только перед ленчем добавляли в нее приправы и сахар. Новую порцию горчицы на следующую неделю готовили до ухода деда. Скандалы происходили из‑за количества кипятка. Борису обычно казалось, что отец наливает слишком мало, и поэтому после ухода В. К. он добавлял еще. После чего чувствовал, что поступил нехорошо, и, чтобы не портить смесь, ставил миску в большую тарелку и опускал в тарелку веревочки, разложенные по краям миски, надеясь таким образом избавиться от избытка воды. Но это не всегда получалось. Боясь, что отец заподозрит его в порче продукта, он убирал веревочки в субботу утром перед приходом В. К. Но старик всегда догадывался, что с горчицей творили что-то неладное, и предъявлял претензии сыну. Борис шумел и кричал, а его отец пожимал плечами и возражал со спокойной язвительностью. Тихие попытки Хелен перевести разговор на другую тему, Марусины объяснения, резкие реплики Анастасии в защиту отца – все было бесполезно. Все пребывали в дурном настроении, и ленч в очередной раз оказывался неудачным.

Однажды В. К. обнаружил у Бориса в сердце шумы и объявил, что это означает серьезное сердечное заболевание. Игорь нашел все семейство молчаливо и печально сидевшим на стульях. Явился Глеб, прослушал сердце и сказал, что все ерунда. Так что Борис вновь вернулся к теннису, к тому времени прекрасно освоив игру и став грозным противником.

С той детской поры, когда крепостной мальчик Тима научил В. К. не бояться собак, они всегда у него жили, и он их очень любил. В. К. чрезвычайно привязался к терьеру Глеба, неизменно сопровождавшему старика во время его неторопливых прогулок по Хэмпстеду. Однажды пес пропал. Его искали, но тщетно. Вернувшись вечером из колледжа, Глеб признался, что взял собаку для опытов. Такой поступок показался В. К. отвратительным, и он, как король Лир, решил переехать жить к другому своему ребенку, на этот раз к приемному сыну Володе.

Слово “мозаика” происходит от греческого mou-seion, что означает “принадлежащий музам” – древние греки видели в мозаике слияние нескольких искусств. Плиний писал, что греки украшали мозаиками мостовые. Римляне покрывали мраморными мозаиками полы – мрамор выдерживал воздействие тысяч ног. Для стен и сводов применялась эмаль или же стекло, окрашенное с помощью различных окисей металлов, в результате чего изображение получалось ярче и больше напоминало живопись. В наше время португальцы делают мозаику из кирпичей, булыжников или мрамора самой разнообразной формы, цвета и рисунка, украшая ею центральные улицы городов, что особенно характерно для Лиссабона.

Обычно для создания мозаики берутся мрамор, цветное стекло или смальта, а также золото или серебро – эти металлы укладываются между прозрачными слоями стекла, и все обжигается в печи. Полудрагоценные камни – лазурит, малахит, перламутр – также могут использоваться для специальных цветовых эффектов, при этом их колют на квадратики размером примерно от четверти до половины дюйма по диагонали. В эпоху Возрождения, когда мозаика служила украшением многих соборов, Ватикан гордился мастерской по производству смальты, имевшей триста тысяч оттенков. Когда Борис занялся мозаикой, изготовление смальты переместилось в Венецию, и он с удовольствием ездил туда, на фабрику братьев Орсони, выбирать нужные ему оттенки. Также он посещал в Италии многие каменоломни, где выискивал разнообразные сорта мрамора. В Венеции он купил себе замечательные тупоносые кожаные ботинки черного цвета, сделанные специально на заказ для хождений по каменоломням, и они стали заметной деталью его туалета.

Прекрасная статья Вильяма Ричмонда о мозаике, написанная для Энциклопедии Британника в 1911 году, вполне соответствует и взглядам Бориса, которые, впрочем, шли вразрез с тогдашней модой.

Ричмонд также утверждал, что творец должен “стремиться к наибольшей простоте, лишенной, однако, однообразия, к достижению наибольшего эффекта простейшими средствами, а чтобы добиться этого, ему следует знать материал, с которым он работает, иначе его ожидает неудача”. Ричмонд отдавал предпочтение “прямому” способу изготовления мозаики, потому что на стенах и сводах мозаика должна не только отражать свет, но и порождать его. Как и Борису, ему не нравилась мозаика в Большой галерее Музея Виктории и Альберта. Он утверждал, что она неинтересна, поскольку кубики уложены так ровно, что они уподобляются “картине маслом, нанесенной в виде аппликации на ровную поверхность”.

В XIX веке художники обычно отдавали свои шедевры для мозаичного исполнения какой-нибудь коммерческой фирме – классические пуристы считали мозаику в те времена искусством варварским и недостойным внимания. У Бориса же все делалось под его наблюдением или при его прямом участии. Он научился избегать однообразия. Он вынимал камни и вновь их вставлял, чтобы свет отражался под иным углом и поверхность оживала.

В мозаике есть некая лапидарность и есть чувственность: занимаемое ею пространство на сводах или на полу должно выглядеть величественно и благородно, а не мелко и не изощренно. Именно потому мозаика так Борису и нравилась – интуитивно он понимал, что его талант лучше проявится в крупномасштабных произведениях.