на либералов, нежелание передать власть всецело в руки правых, политический тупик и личную драму правителя. В более широком обобщении они свидетельствовали об одном, давно назревшем и теперь особенно ярко обнаружившемся явлении: о кризисе русского либерализма»[649].

Колчак не вдавался в такие политические дебри, как Деникин. «Адмирал, — пояснял близкий к нему Гинс, — был политически наивным человеком. Он не понимал сложности политического устройства, роли политических партий, игры честолюбий, как факторов государственной жизни…»[650]. Представление о первоначальных политических целях Колчака, отражало одно из его первых писем Деникину: «Я принял функции Верховного правителя…, не имея никаких определенных решений о будущей форме государственного устройства России, считая совершенно невозможным говорить в период тяжкой гражданской войны о будущем, ранее ликвидации большевизма»[651].

Политическая мысль Колчака не шла дальше уничтожения социалистов: «Будем верить, что в новой войне Россия возродится. «Революционная демократия» захлебнется в собственной грязи, или ее утопят в ее же крови. Другой будущности у нее нет. Нет возрождения нации помимо войны, и оно мыслимо только через войну»[652].

Однако вскоре Колчаку все же пришлось сформулировать свои политические цели. Этого потребовали союзники, в обмен на признание адмирала Верховным правителем. Первым требованием «союзников» был созыв Учредительного собрания, как высшего законодательного органа России. При этом если же к этому времени «порядок» еще не будет установлен, адмирал должен созвать «старое» Учредительное собрание «на то время, пока не будут возможны новые выборы».

Колчак, по воспоминаниям генерала для поручений М. Иностранцева, прокомментировал требование союзников следующим образом: «Вы ведь знаете, что западные государства во главе, конечно, с Вильсоном вздумали меня исповедовать на тему, какой я демократ? Ну, я им ответил… Во-первых…, что Учредительное собрание, или, вернее, Земский собор, я собрать намерен, и намерен безусловно, но лишь тогда, когда вся Россия будет очищена от большевиков и в ней настанет правопорядок… Во-вторых, ответил им, что избранное при Керенском Учредительное собрание за таковое не признаю и собраться ему не позволю, а если оно соберется самочинно, то я его разгоню, а тех, кто не будет повиноваться, то и повешу! Наконец, при выборе в настоящее Учредительное собрание пропущу в него лишь государственно здоровые элементы… Вот какой я демократ!..»[653].

Чьи же интересы, по мнению Колчака, должны были представлять эти «государственно здоровые элементы»? — Либералов?

Последние постоянно окружали Колчака в ранге министров, но сами по себе они не представляли никакой реальной политической силы: на выборах в Учредительное собрание 1917 г. кадеты набрали по всей Сибири всего лишь 2–3 % голосов избирателей[654]. Полное бессилие кадетов наглядно проявилось уже с первых дней наступления контрреволюции в Сибири: «мы, офицеры, тут организовали тайное общество, потом восстание, как только поднялись чехи. Сразу же пошли к кадетам вашим и предложили организовать власть, а они начали мямлить и совещаться — кто же виноват? — объяснял причину создания эсеровского КОМУЧа один из «белых» офицеров, — А эсеры худо ли, хорошо ли начали действовать немедленно…»[655].

Правда спустя полгода кадеты оправились и приняли самое деятельное участие в перевороте приведшим А. Колчака к власти[656], однако тут же российские либералы проявили свою полную неспособность к созидательной деятельности, которая выразилась, прежде всего, в их полном бессилии сформировать собственное работоспособное правительство. «Откуда взять министров путей сообщения, иностранных дел, военного, юстиции, когда людей нет? Мы рабы положения» — восклицал Колчак[657]. «Быть хорошим земцем, газетчиком, адвокатом, даже парламентарием, — пояснял Гинс, — не значит быть хорошим директором департамента, а тем более министром»[658].

У Колчака повторялась та же ситуация, что и у Деникина: «Нет людей!» Эта жалоба не сходила с уст интеллигенции и со страниц печати. В. Шульгин с горечью писал о том явлении, что «в гражданском управлении выявилось русское убожество, перед которым цепенеет мысль и опускаются руки… Ряды старых работников страшно поредели, а новых нет как нет»[659].

Характеризуя российских либералов, военный министр Колчака Будберг в раздражении восклицал: «Для чего нужны эти бредни и вопли…, не то кадетов, не то кадетоидов с самыми сумбурными марсианскими воззрениями на русскую действительность и русский народ. Много трескучих фраз, но отовсюду торчит хвостик острого желания вернуть старые удобства и привилегии; хвостик этот прикрыт, однако, каким-нибудь демократическим чехольчиком»[660].

Какая же сила, по мнению Колчака, в этом случае могла возродить российское государство? Адмирал отвечал на этот вопрос следующим образом: «Мы глубоко убеждены в том, что возродит Россию ее армия. Без армии нет государства… нет основ общественной и имущественной безопасности, нет свободы…»[661]. «Колчаковское народоправство» могло удержаться только на штыках армии. В заявлениях Верховного правителя постоянно сквозит подспудная констатация этого факта: «Я убежден, что при условиях настоящего времени партийное представительство исключает возможность положительной государственной работы…, вопросы организации государственной полиции… одни из важнейших…, основанием общественной безопасности и фундаментом, на котором строится организация полиции, является по существу армия»[662].

Но армия, состоящая непосредственно из народа — из насильно мобилизованных крестьян и рабочих, сама могла стать угрозой «колчаковскому народоправству». Не случайно, отмечал Мельгунов, для всех Белых вождей, было характерно стремление держать свои армии «вне политики». Уже 21 ноября 1918 г. Колчак издает приказ: «Всякую попытку извне и изнутри втянуть Армию в политику приказываю пресекать всеми имеющимися в руках начальников и офицеров средствами»[663].

Тогда за какие идеи должны были идти на смерть солдаты Колчака?

Адмирал не утруждал себя особыми изысканиями: «Мы все сражаемся за воссоздание Родины и боремся против захватчиков власти, которые под ложным именем рабоче-крестьянского правительства поработили наше отечество. Эти захватчики даже не русские люди, они наемники немцев, и кто они такие, вы отлично знаете»[664]. Точно такими же лозунгами, по словам кн. Трубецкого, призывал к непримиримости и высший командный состав Добровольческой армии Юга России: ««немец был враг, и притом нечестный враг, придумавший удушливые газы и самих большевиков». Помощник Главнокомандующего ген. Лукомский совершенно серьезно утверждал: «немцы не в честном бою, а подлыми предательскими приемами погубили нашу армию и продали Россию в руки большевиков»»[665].

Лидеры белого движения не смогли найти ничего лучшего, чем повторять обращение Корнилова времен августовского (1917 г.) мятежа: «Великая родина наша умирает. Час ее кончины близок. Вынужденный выступить открыто, я, ген. Корнилов, заявляю, что Временное правительство под давлением большевистского большинства Советов[666] действует в полном согласии с планами германского Генерального штаба… Я не могу заставить себя отдать Россию в руки ее наследственному врагу, германской расе, и