— Ну, даже не знаю… — растерялся Антей. — …или смешать мартини, кампари? Если желаешь, я сделаю тебе «Типунш» или «Маргариту»…

— A «blanc-cassis» сделаешь?

— «Kir»? За неимением «Cassis» я капну в рислинг вишневки. Идет?

Выпили. Затем Глас начал рассказывать:

Прежде, ты наверняка желаешь знать, как я встретил Хэйга. Итак, слушай. Раз приезжаю я в Ежёвый парк, иду к зданию с аквариумами и вижу следующую картину: кутаясь в платье из черных тканей идентичный мне внешне, как брат, как близнец, грустный, печальный в тенетах страданий сидел без движения некий юнец — у пруда с карпами. Вытаскивал из рюкзака мягкую субстанцию, халву или рахат-лукум, скатывал из нее шарики, а затем кидал их рыбам, невзирая на предупреждения и ругань служителя; служитель уже трижды прибегал и тыкал желтым из-за курения пальцем в табличку с надписью, запрещавшей давать карпам любую еду.

Кажется, юнец так и ждал, как какая-нибудь рыба выплывет из пруда, выпрыгнет и, как прирученный дельфин, на лету схватит шарик. Увы, никакая рыба не выплывала: юнец расстраивался и даже мрачнел.

Я приблизился к нему с двумя-тремя участливыми репликами; неизвестный, заметил я, питает к карпам искреннюю и все же неразделенную симпатию. Парень вдруг начал делиться личными переживаниями: дескать, ранее среди уймы приятелей ему так и не встретился истинный друг, если не считать рыбку Бен-Амафиина. Карп всегда приплывал, заслышав специальный сигнал, насвистываемую тему. И мальчуган каждый день прибегал насыщать карпа. В минуты печали и грусти раскрывал ему душу, а карп, как бы взбадривая, всякий раз дарил ему дружескую улыбку.

А теперь, будучи без друзей, без денег, не имея ни куска хлеба, ни крыши над теменем, снедаемый печалью и грустью, наивный парень пришел сюда, в Ежёвый парк, надеясь — как знать? — на дружелюбие местных рыб. Растратил все имеющиеся медяки (других денег уже не имея) на 1 кг халвы; ведь раньше верный друг Бен-Амафиин так любил эту пищу, тем паче ее заказывали иранским кулинарам или, в крайнем случае, закупали в лучших парижских магазинах.

Рассказ вызвал у меня умиление; я пригласил парня выпить рюмку-другую, а затем разделить вечернюю трапезу. Кажется, сытым Хэйг бывал в те времена не всегда. Растягивал ужин, жевал не спеша и смакуя, как мусульманин, завершивший длительный рамадан.

Перейдя к десерту, Хэйг начал изливать мне душу; расписал детские увлечения, занятия пением, призвание, парижскую жизнь, вас, — извини, — тебя, Сиу…

— Сказал ли тебе Хэйг..? — прервал Август, задыхаясь. — Знал ли Хэйг, как мы встретились впервые?

— Да. Раз, на заре, десятилетний Хэйг застал тебя в ванне, где ты свершал ритуальный намыв. Ты уже успел уплыть в великую Нирвану и шептал, сам не ведая, невнятные речи, привлекшие Хэйга; парень приник к фиксирующей узде, чей шнур усиливал звук…

— Ah! I see! — ахнул бледнеющий Август.

— Да, Август. Видишь, как ты, сам не желая, все ему выдал. Ты раскрыл ему тайну Захира, и явление сына, и презрение к бастарду, и сверкание кристалла в пупке. И тут разъяренный Хэйг в гневе и бешенстве, увеличивающем силы в десятки раз, снял у тебя с пальца принадлежавший ему Захир!

— …вызвав тем самым терзающее нас заклятие, — вскричал Август.

— Да, — вещал далее Антей Глас. — Десятилетний мальчуган все уразумел и заимел на тебя зуб. В душе тебя ненавидел и жаждал мести; втайне веселился, если ты сбивался, если ты страдал, и злился, даже бесился, если выпадающие тебе страдания смягчались. Сын ненавидел тебя каждую минуту, каждую секунду!

— Ah, Jesus Christ! — разрыдался Август, сминая в руке белую салфетку.

— Сглаз сына — бастарда в младенчестве и англичанина уже в детстве — был на тебе все время. Все, включая призвание, является частью плана, чья цель — тебя уничижить и извести!

— И даже призвание? — удивился Август, и услышал леденящую душу реплику: — Сейчас ты узнаешь, зачем я приехал.

Глас расстегнул черную шагреневую сумку и вынул из нее весьма искусный карандашный эскиз сцены наказания Жуана: сердцеед был наказан и за убиение, и за насмешку над убитым, так как пригласил жертву к себе на ужин. Каменный Пришелец, затянутый в гигантский панцирь из гипса, выглядел эдаким несуразным Шалтаем-Бултыхаем.

На реверсе рисунка Хэйг написал удивительнейшее предсказание: «При виде меня в сем наряде ему не избегнуть страданий, так как живица, мне вены питая, фамильную честь замарала навеки!»

— Сей эскиз, — сказал Антей Глас, — Хэйг передал мне три дня назад. К рисунку прилагалась записка, где Хэйг писал следующее: живет в урбинских апартаментах, распевает партию Статуи и женится на Хыльге Маврахардатис…

Тут Август дернулся как ужаленный и закричал:

— Нет! Нет! Хэйг а ждет верная смерть!

рассеивающая двадцатилетний туман архилживых умалчиваний и раскрывающая тайну гибели «Титаника»

— Нет! Нет! Хэйга ждет верная смерть! — закричал Август.

— Abyssus abyssum attrahet, — заключил печальный Антей Глас.

Тут Хыльга, не сдержав чувств, разрыдалась, Артур Бэллывью Верси-Ярн прервал нить, сплетающую длинный рассказ Сиу.

— Забвение не залечит наших страданий. Двадцать лет назад умер Дуглас Хэйг, месяц назад исчез Антей Глас, сейчас умер Август; всех унесла некая тайная напасть. Эта вынюхивающая и рыщущая нечисть забрала их, а также наверняка — даже если верных улик нет — Хассана Ибн Аббу, Мутуса Липпманна и мать, давшую жизнь Хэйгу…

— А также всех наших детей, исключая Януса, — насупился Эймери Шум.

— И все же, — размышлял вслух Артур Б. Верси-Ярн, — не приближаемся ли мы к цели наших разысканий? Не намечаются ли на сем пути главные вехи? Не имеются ли в саге — чьи перипетии Сиу рассказала в мельчайших деталях — ясные факты, дающие нам шанс углубиться в решение мучающей нас задачи?

— Ведь Хэйг не знал, чем чревата наша связь! — вдруг закричала Хыльга.

— Да. Хэйг не знал; не знала и ты, — вернулась к рассказу Сиу. — Знал Август. И сразу же все уразумел.

Клан, будучи чуть ли не древнейшим в Стамбуле, издавна жил в замке, с чьих террас виднелись и Танатаграммис в Black Sea, и Нулиппея в Marmara Sea. Термин «маврахардатис», встречающийся, как рассказывают, в двух-трех практически неизвестных, чуть ли не энигматических балканских диалектах, имеет разные написания (Маурахардата или Мавракардати) и значит: «имеющий черную грудь» или «заключающий темную силу». Семья Маврахардатис дала султанату целую плеяду служителей, называемых ичегланами: Станислас брил Сулеймана, Кастантинис прислуживал Ибрагиму, Никлас имел чин тарджумана (в наше время сказали бы: референт-транслейтер) и прибрал для владыки Абдул-Азиза десятки тысяч книг (значительная часть — древние манускрипты в четверть листа), все — славящие ислам. Сын Никласа, Никлас младший, стал даже правителем Баната; как рассказывали, Абдул-Хамид верил ему как себе, так как хитрец имел в высшей степени искусный дар затемнять смысл, превращая самую незначительную реплику в неразрешимую загадку, даже если каждую секунду указывал на примитивный шифр и элементарные правила интерпретации.