столица России – самый отчужденный от себя город, в каком мне приходилось жить (ПЛ, 260).

Михаила Рыклина (р. 1948) можно назвать «новым западником» в постсоветском русском мире, все более и более наполняемом заново открытыми фантазмами правого: неонационализмом, неославянофильством, неофашизмом и неоевразийством[66]. В атмосфере мракобесия и ультранационализма, окутывающей Россию с конца 1990-х годов, оказавшиеся в сложном положении группы, приверженные социальной, культурной и религиозной терпимости, могут найти в Рыклине принципиального, хотя и эзотеричного, союзника. В отличие от своих ультраконсервативных современников, которые нередко видят в другой ранее имперской и тоталитарной европейской столице – Берлине – компонент восстановленной имперской сети городов и государств, для Рыклина это образец постимперских, посттоталитарных альтернатив империи. С помощью своей концепции постимперского Берлина Рыклин сопротивляется правым тенденциям к очередному воплощению массового конформизма и авторитарного правления. В отличие от Дугина, в проекте которого Берлин – самый западный город на оси, соединяющей главные континентальные мировые центры, Берлин, Токио (sic) и Тегеран, с Москвой как центром власти, Рыклин рассматривает Берлин как «возвращение в реальный мир»: «Берлин во многом восполняет в моей жизни недостаток “реальности”, который столь остро чувствуется в Москве» (ПЛ, 260)[67].

В этой главе мы исследуем пути Рыклина в поисках неавторитарной русской идентичности. Наши вехи в этом поиске – психогеографические метафоры, которые он использует для исследования кризиса нынешней русской идентичности и создания психологической основы для нового национального самопонимания. Особый интерес представляют его понимание «центра», «границы» и «Запада». Рыклин преследует две основные цели. Первая состоит в том, чтобы переосмыслить Москву как центр после того, как она десятилетиями служила излюбленной сталинизмом площадкой для, по выражению Рыклина, принудительного массового «ликования». Во-вторых, Рыклин подвергает психоанализу себя самого, изучает свою личность, исследуя те стороны своего опыта, которым он обязан своей индивидуальностью, и диагностируя в собственном подсознании механизм советского менталитета.

Прежде чем перейти к обсуждению конкретной воображаемой географии Рыклина, представляется целесообразным поместить его творчество в более широкий контекст восточноевропейской и российской философской теоретической мысли последнего тридцатилетия. Публичное «западничество» Рыклина, его проект символического открытия философской и физической западной границы и сохранения ее в открытом состоянии выделяется на фоне западничества других мыслителей постсталинской империи, нередко творивших в подполье или в вынужденной эмиграции. С 1960-х годов множество выдающихся восточноевропейских философов покинули пределы постсталинского советского блока с его зашоренной идеологией. Главным языком их философии и социальных исследований зачастую становился французский. Так для славянского и советского мира были потеряны такие светочи структурализма и деконструктивизма, как А. Греймас, Ц. Тодоров, Ю. Кристева и Э. Левинас[68]. Словенский последователь Лакана С. Жижек вернулся в свою родную Любляну, но, несмотря на примирение с родиной, продолжает писать в основном на английском.

Русские европеизированные философы, напротив, обитали как бы по обе стороны западной границы России. Они реанимировали агонизирующие остатки языка российской философии и при этом либо подолгу, либо постоянно жили за границей. Наиболее известны из этих философов-концептуалистов и деконструктивистов Б. Гройс, В. Подорога, Е. Петровская и М. Рыклин. Хотя некоторые из них называют своим философским наставником советского философа М. Мамардашвили (1930–1990), а главным предшественником – М. Бахтина, на их мышление в значительной степени повлияла французская школа постструктурализма и взаимодействие с группой художников, поэтов и критиков, принадлежавших к постутопическому направлению в искусстве, известному как «московский концептуализм»[69]. В концептуалистской живописи и поэзии философы нашли «базу приписки» для своего мышления и для развития дальнейшего диалога с европейскими и американскими мыслителями. Используя западные философские модели для возрождения русской философской особости, они впитывали в себя философские и культурологические дискурсы Германии, Франции и США и распространяли их в русских переводах. Как философы, однако, они обычно писали по-русски, полагая частью своего проекта возрождение русского философского языка, пусть и с западными заимствованиями, в основном из английского и французского[70]. Интересно, что они оживили жанр культурологического очерка, которым славились некоторые спекулятивные философы дореволюционного периода, в частности В. Розанов и Н. Бердяев, хотя следует отметить, что их сочинения сильно разнятся по тональности и тематике. Их позиция ближе к культурологии, чем к академической философии, а основной акцент они делают на философской антропологии. Все они принадлежат к европейскому поколению мыслителей, которые отказались от притязаний классической или аналитической философии на универсализм и позиционируют себя как мыслителей, помещая свою мысль в метафоры времени и пространства[71].

Рыклин находится в центре нашего исследования, потому что, принадлежа к этому кругу интеллектуалов, он переосмыслил свое поле деятельности, сменив позицию академического философа и культуролога на роль социально и политически активного российского мыслителя постсоветского периода. Опираясь на западную психоаналитическую теорию, он исследовал сам себя и преуспел в расширении своих возможностей, осознав функции сталинского террора как внутри себя, так и в артефактах сталинской культуры. Исходя из этого, он начал пересматривать русскую идентичность в более широком контексте [Рыклин 1992][72].

В 1990-е Рыклин поставил перед собой достаточно идеалистическую задачу: объединить интеллектуалов России и Европы и через философский дискурс изменить русское мышление. Он выполнил огромный объем работы как переводчик, редактор и публикатор, чтобы познакомить образованного русского читателя с современной европейской философией – Дерридой, Бодрийяром, Делезом, Гваттари, Хабермасом, Рорти, Бак-Морс и другими. В начале 1990-х, после распада Советского Союза, он запустил «западнический» тренд философии и культурологии. Вместе с другими философами и поэтами-концептуалистами он участвовал в создании издательства «Ad Marginem» с целью перевода и распространения европейских философских трудов, которые были в советское время запрещены, в частности книг Зиммеля, Вебера, Кассирера, Беньямина, Ясперса и Хайдеггера. Кроме того, в «Ad Marginem» выходили труды французских философов-деконструктивистов, например Делеза, Дерриды и Бодрийяра, а также немецких феноменологов и общественных мыслителей (в частности, Хабермаса) и американских прагматиков, таких как Рорти и Бак-Морс. Издательство «Ad Marginem» получило активную поддержку со стороны Центра современного искусства Фонда Сороса, который в 1990-х помог российским интеллектуалам навсегда изменить авторитарную социальную и политическую культуру своей страны. В результате, по мнению Рыклина, в 1990-е годы «местная гуманитарная культура» Москвы фактически усилилась и «интернационализир[овалась]» (ВД, 45).

Рыклин рассказал о своих стараниях привести европейцев и россиян к более тесному взаимопониманию в серии очерков о постсоветской Москве, написанных им для европейского журнала Eurozine Lettre Internationale, переведенных на многие языки и опубликованных в Германии и других странах. Рыклин позиционирует себя как философа с академическим прошлым и все в большей степени как глашатая идей, стремящегося стать «посредником» между «инаковостью» и «самобытностью», приписываемой себе русскими, и светским европейским универсализмом:

Как