Задачей предельно честного, точнее, собственного слова о себе, то есть автобиографии, является «феноменально полное присутствие», жизнь как присутствие, для выражения которого зачастую нет ни слова, ни языка. Рассказать, то есть, представить себя как присутствие невозможно, но и по-иному тоже нельзя, поскольку мы получаем подделку.

Тем самым, повторяет М. К., мы говорим об ином типе существования, о переходе из состояния причинно-следственного эмпирического поведения индивидов («причинно-психически-сращенно-с-предметами организованного потока» [ПТП 2014: 301] в иную организацию сознания. При причинно-психическом способе я нахожусь в «рассеянии и расширении», я рассыпан и разбросан. Задача заключается в том, чтобы собрать себя, преодолевая рассеяние. Это преодоление рассеяния осуществляется через обретение цементирующего мой мир смысла. Ведь действительно, никакая психика не охватит никакой космос, никакое пространство–время. Мы здесь – песчинки, частицы, вещи среди вещей. И никакое индивидуально-психическое переживание не охватит полноты мира[72].

Но про-изведение, то есть производство, творение истока, создание произведения, этого концентрата жизни, задающего миру и мне в этом мире какой-то смысл, помогающий мне найти в нём своё место, этот мир как-то собирает. И я в нём уже не рассыпан. Здесь М. К. вспоминает и Б. Паскаля, его состояние головокружения от восприятия космоса и понимания того, что человек в нём – песчинка. Чтобы эта песчинка как-то могла понять мир, точнее, удерживать как-то смысл мира и обретать своё место в мире, нужны какие-то культурные помочи, культурные практики заботы (любви, заботы, душепопечения и проч.). Паскаль поэтому свою философию (оставшуюся по выше названной причине в форме дневниковых размышлений) сочетал с глубокой религиозностью.

Итак, продолжаем ходить кругами. Наши исследовательские стереотипы толкают нас на то, чтобы стремиться выстраивать какую-то логическую последовательность своих шагов. К такой схеме пошагового исследования мы привыкли при выстраивании классического научного дискурса. Но в данном случае он не подходит. Метод навигации выглядит совсем иначе. Никакой последовательности шагов. И никакой цепочки. Бесконечное возвращение к началу. Беспрестанное повторение вчера зафиксированного и сказанного. Но какое-то постепенное, не то, чтобы выстраивание, но формовка какого-то метода вроде бы намечается. Формируется свой словарь. Точнее, он варится. В ворожбе варится что-то совсем не ведомое. Вынашиваются какие-то принципы и правила игры. Еще лекций через 10 мы, наверное, начнём для себя эти правила, принципы и процедуры такого метода навигации как-то отслаивать и формулировать для себя. А пока…

А пока ещё потопчемся в осмыслении своей самонавигации.

Готовность

И снова здравствуйте. Новая лекция. Новая встреча. Удивительно, но в расписании Тбилисского университета лекции М. К. назывались как-то совсем нейтрально – «Теория драмы». Представим себе, читает очередной спецкурс студентам очередной профессор. Спецкурс висит в расписании. Студенты по расписанию приходят в аудиторию. Записалось немного, всего-то, говорят, было человек двенадцать.[73] Приходят они, садятся в аудитории. Заходит профессор М. К. Мамардашвили. И читает. Вернее, начинает говорить. Его слушают. Как-то пытаются понять. Что-то записывают, как могут. И как-то куда-то пытаются двигаться вместе с ним. Куда? Они встречаются больше года – с 6 марта 1984 по 23 мая 1985. С перерывами. Куда они ходят целый год? Зачем? У каждого слушателя своя навигация. Вот они послушали профессора. Ушли. Через неделю снова приходят, снова слушают. Сверяют с ним то, что поняли сами. Наверное, параллельно читают Пруста. Снова слушают, снова читают, снова сверяют[74].

С точки зрения академической университетской жизни это обыденная процедура. Даже рутинная. М. К. замечает, что у его курса «халтурное название», но по большому счёту всё так и бывает: без ложного пафоса в обыденной еженедельной рутине профессор рассказывает о «драме бытия так, как она искренне, на полную катушку зашифрована в записанном тексте, в котором зафиксирован реальный, живой путь человека», ведёт рассказ о романе как о «романе человеческого возвышения» [ПТП 2014: 311]. Внешне это выглядит так, как делали и делают сотни и тысячи профессоров: вслух и публично читают тексты и комментируют их.

Но М. К. совершает ещё что-то. Он демонстрирует акт мышления. Внешне это похоже на рассуждение. На комментирование. Он пытается отрефлексировать на примере акта чтения подобного романа или других таких произведений, выражающих форму странствий, то, что можно назвать актами присутствия [ПТП 2014: 312]. Нам интересно именно устройство этого акта, то, как устроена эта единица, по каким законам она существует. Мы его пытаемся понять не в категориях пафоса, оценки, а в категориях онтологической нормы человека, в категориях смысла его бытия. М.К признаёт, что это, конечно, тайна, а не некая научная задача или загадка, которую можно распутать. Это тайна, но мы её пытаемся проиграть на себе, мы в ней участвуем, но никогда не разгадаем[75].

Да, это не научная задача, мы тайну присутствия не можем разгадать и исследовать как научный объект, но мы же допускаем, что эта тайна есть. Откуда мы вообще знаем, что она есть, хотя мы же её и разыгрываем? Как М. К. отвечает на этот вопрос? Что есть акт человеческого присутствия?

М. К. идёт как обычно вновь косвенным путём. Он вспоминает, кто такие были «герои» в культуре. Герой – тот, кто прежде всего отказывается от суждения, согласно которому за человека всё решает среда, что от него ничего не зависит. Обычный человек так и рассуждает. В отличие от него революционер полагает ту же схему, ту же средовую парадигму, но в отличие от обывателя он полагает, что надо изменить эту среду, и тогда человек исправится.

Надо сказать, что «герой» и «иеродула» – одного культурного этимона. Иеродула – храмовая жрица, которая отдавалась путнику, пришедшему в храм в обмен на приносимые им дары[76]. Она совершала жертву собой в обмен на дары. Герой же есть тот, кто действует, жертвуя собой, понимая, что иного пути для спасения не дано. Античный герой, в отличие от богов, смертен, и он это знает. Герой совершает акт жертвоприношения. Только один (революционер, полагает М. К.) жертвует ради изменения среды, свергая режимы и строя иллюзии, что человек тем самым исправится. Другой понимает, что схема «человек – среда» – тупиковая. Никакая среда тут ни при чем. Только от его действия зависит его собственная ситуация. И другого мира нет. А идея про влияние среды на человека выступает придумкой задним числом, дающей тем, кто её придумал, повод на то, чтобы оттянуть бездействие или право судить о неких так называемых объективных законах и глубинных тайных силах.

Поэт-герой действует по другой схеме,