– Время? – кто-то сердито проговорил рядом с ним. Мой дед насторожился, но не отозвался. – Который час? – снова прозвучал голос.

Мой дед тихо спросил:

– Вы со мной говорите?

Но тут на сцене возник луч света, и мой дед забыл о своем вопросе. Бабетта начала петь. Правда, тогда мой дед еще не знал ее имени. Когда его глаза привыкли к слепящему белому свету, не замечая ничего, он видел только цвет ее платья – ярко-зеленый, который в наши дни принято называть лимонно-зеленым или лаймовым. Такого цвета в природе нет, но теперь этого оттенка добиваются искусственно и производят краски такого цвета для ткани и пищевые красители. Теперь этот цвет нас не шокирует, мы к нему успели привыкнуть. А в тысяча девятьсот девятнадцатом году еще невозможно было увидеть ни автомобиля такого цвета, ни маленького домика на окраине, ни ткани для платья.

Как бы то ни было, платье Бабетты, короткое, без рукавов, было именно такого цвета. Мой дед из-за этого ярко-зеленого платья даже не сразу заметил, что она поет. Она не была такой уж талантливой певицей, но об этом не стоило и говорить, поскольку для ее работы музыкальные способности вовсе не так уж требовались. Свою работу она исполняла очень хорошо, то есть покачивалась в такт музыке, переступая с ноги на ногу, а ноги у нее были красивые. Романисты, слагавшие свои творения всего за десять лет до этого вечера, при описании красивой женщины прибегали к таким клише, как «у нее были пухлые, округлые руки». Но к концу Первой мировой мода изменилась настолько, что женщины стали выставлять напоказ другие части тела, и женские руки стали привлекать к себе намного меньше внимания, чем раньше. И очень жаль, потому что руки у Бабетты были очень хороши. Пожалуй, руки даже были самым лучшим в ней. Но мой дед и в молодости был не очень современным человеком, и он красоту рук Бабетты оценил.

Осветился задник сцены, и позади Бабетты появилось несколько танцевальных пар. Это были хорошие, профессиональные танцоры – стройные мужчины в темных костюмах, женщины в коротких развевающихся платьях. Освещение было такое, что наряды их казались коричневыми и серыми, и моему деду не оставалось ничего другого, как заметить появление танцоров и вернуться взглядом к Бабетте.

Он был плохо знаком с шоу-бизнесом, поэтому не догадывался о том, что происходящее на сцене – всего-навсего малозначащая прелюдия к долгому ночному представлению. Этот номер предназначался только для того, чтобы за открытым занавесом оказалась не пустая сцена, чтобы разогрелся маленький оркестр, а зрители настроились и поняли, что шоу началось. В Бабетте не было ничего вызывающего, кроме длины платья, и, возможно, мой дед был единственным человеком в клубе, кого искренне взолновало то, что видит перед собой. Почти наверняка никто из мужчин не вытирал о брюки влажные от волнения ладони, не шевелил беззвучно губами, подыскивая нужные слова для описания платья Бабетты, ее рук, ее удивительных рыжих волос и яркой помады. Большинство зрителей уже слышали эту песню в записи, сделанной другой, более талантливой и красивой певицей, но мой дед очень мало знал о популярной музыке и красивых девушках.

Когда артисты поклонились и свет на сцене еще больше приглушили, мой дед встал и быстро пошел вдоль ряда стульев. Он наступал людям на ноги и шептал слова извинения. Он выбрался в проход и направился к тяжелым дверям. Когда он толкнул створки дверей и они приоткрылись, на пол полутемного зала легли узкие треугольники света. Мой дед выскользнул в фойе, подошел к билетеру и схватил его за руку.

– Мне нужно поговорить с певицей, – сказал он.

Билетер, ровесник моего деда, но при этом ветеран войны, спросил:

– С которой?

– С певицей. С той, у которой волосы такие… красные…

В замешательстве он теребил кончики волос.

– С рыжей, – кивнул билетер.

– Да.

– Она тут на гастролях.

– Да, хорошо, хорошо, – глупо закивал мой дед. – Чудесно!

– Чего вам от нужно от нее?

– Мне нужно с ней поговорить, – повторил мой дед.

Возможно, билетер, увидев, что мой дед трезв и молод, решил, что перед ним посыльный, а возможно, ему просто не захотелось вдаваться в подробности. Как бы то ни было, он провел моего деда к гримерке Бабетты, которая находилась под сценой, в темном коридоре с множеством дверей.

– Тут кое-кто хочет вас видеть, мисс, – проговорил билетер, дважды постучав в дверь, и ушел, не дожидаясь ответа.

Бабетта открыла дверь, проводила взглядом удаляющегося билетера и только потом посмотрела на моего деда. Она была в комбинации, а плечи, словно шалью, прикрывала большим розовым полотенцем.

– Да? – произнесла она, вздернув высокие брови еще выше.

– Мне нужно поговорить с вами, – сказал мой дед.

Она смерила его взглядом. Долговязый, бледный, в недорогом костюме. Свернутый плащ он держал под мышкой, словно футбольный мяч. У него была дурная привычка сутулиться, но сейчас он стоял совершенно прямо, немного запрокинув голову и расправив плечи, отчего они казались шире. Эта поза давала ему возможность выглядеть солиднее. В нем не было ничего такого, что побудило бы Бабетту захлопнуть перед ним дверь, поэтому она осталась. Она стояла перед ним в комбинашке, придерживая на груди полотенце.

– Да? – повторила она.

– Я хочу рисовать вас, – сказал мой дед. Бабетта нахмурилась и шагнула назад.

Мой дед встревожился. Он подумал, что она могла неправильно понять его и решить, что он хочет разрисовать ее тело, как кто-то разрисовывает стену. Он испуганно поторопился объяснить:

– Я хотел сказать, что я хотел бы написать с вас картину, ваш портрет!

– Прямо сейчас? – спросила Бабетта, и он поспешно ответил:

– Нет, нет, не сейчас. Но мне бы очень этого хотелось, понимаете? Очень хотелось бы.

– Вы художник? – осведомилась Бабетта.

– О, очень плохой, – признался мой дед. – Я ужасный художник, отвратительный.

Бабетта рассмеялась.

– Меня уже рисовали несколько художников, – соврала она.

– Конечно, – кивнул мой дед.

– Вы слышали, как я пела? – спросила она, и он ответил, что слышал. – Вы не останетесь до конца представления? – спросила она, и он ответил не сразу. Он только теперь понял, что посмотрел не все представление.

– Нет, – сказал мой дед. – Мне не хотелось упустить вас. Я боялся, что вы сразу уйдете.

Бабетта пожала плечами:

– Я не пускаю мужчин в свою гримерную.

– Конечно! – воскликнул мой дед, надеясь, что он не сказал ничего такого, из-за чего она могла бы подумать, что он напрашивается на приглашение. – У меня и в мыслях этого не было.

– Но торчать в коридоре и болтать с вами я не собираюсь, – добавила Бабетта.

Мой дед сказал: