Прямой нос, белое лицо, темно-красные губы, длинные, густо накрашенные, черные ресницы.

Джон быстро отвел глаза.

Он смотрел на витиеватый почерк, смотрел и ничего не мог разобрать.

— Как же мне у вас нравится, — произнесла незнакомка высоким радостным голосом.

Главный хранитель, интеллигентная, сдержанная женщина средних лет, худая и быстрая, отвечала негромким твердым голосом что-то вроде: я рада.

— Так чудесно, так стариной пахнет, — меж тем продолжала незнакомка, — как будто в другое измерение попадаешь, как будто время давно остановилось. Я вам завидую.

«Дура набитая, — так примерно подумал англичанин.

Причем подумал по-русски. — Измерение. Ха!»

Незнакомка же не унималась:

— Какое зеркало! Можно я в него посмотрю?

Англичанин прекрасно знал, что всякий, заглянувший в это зеркало, видел в нем не только себя, но и, на втором, разумеется, плане, закуток англичанина и его самого, в случае если он там сидел. Джон слышал, как сдвигается кресло (к слову, тоже из фонда, то ли Елена Кузьмина в нем сиживала, то ли еще кто; кресло было дамское, деревянное, обитое по сиденью и спинке мягкой красной кожей, и сдвигалось легко, так как было на колесиках, которые, впрочем, требовали чистки и смазки).

Джон слышал движение этого кресла, слышал шорох и возглас:

— Ах, старинное стекло!

Смотрел в пожелтевшую страницу и чувствовал, что уши его горят.

В этот вечер в музее давали «М» Фрица Ланга. Звуковой черно-белый фильм 1931 года про маньяка-убийцу.

Копия была старая, мерцающая, механики перепутали части, искушенная публика свистела, англичанин наслаждался. Он знал фильм наизусть. И пересматривал вновь в тесном четвертом зале. Всего в музее было тогда шесть залов, они носили имена великих кинематографистов: Чарли Чаплина (второй и самый большой зал), Марлен Дитрих (четвертый), имена прочих мной забыты.

Я тоже любила этот фильм и множество раз наблюдала, как возникает черная тень на афише о вознаграждении за поимку убийцы, как вор выкладывает из карманов одни краденые часы за другими, отворяет их крышки и ставит верное время. Синхронизирует. Наблюдала, как вертится воронка-спираль в витрине и затягивает взгляд; как сквозит, проглядывает лицо убийцы за тесным сплетением ветвей.

Он пьет коньяк, одну рюмку и другую, мгновенно опрокидывает в себя, чтобы забыться, чтобы не слышать. Белая печать, белая метка, буква М нашлепывается быстрой ладонью на неповоротливое драповое плечо убийцы. Дым висит в воздухе на совещании полицейских, и так же он висит на совещании воров. На этой сцене Джона душил кашель — у него была астма. Он уговаривал себя, что дым призрачный, и закрывал глаза, это помогало.

Оба совещания идут одновременно, и оба касаются черной тени, как бы нависшей над городом, над всеми ними. Мужчины дымят, думают, расставляют сети и ловушки; и он попадется, этот человек, чья тень больше, чем он сам. М бежит от нее, бежит, но что спасет от собственной тени, кроме смерти?

Фильм звуковой, но звуков в нем немного, каждый отчетлив, каждый недаром, каждый играет свою роль. М, убийца, насвистывает мелодию Грига, когда выходит на охоту (когда бежит от собственной тени). Инспектор Ломан, он тоже охотник, он тоже высвистывает добычу (или удачу). И воры, толпой, будут гнать М, загонять — свистом.

Охота, идет охота!

Дети выкрикивают считалку; считалку о том, как придет убийца и разрежет их на кусочки. Они как будто кличут его, М. Дети сами его зовут: приди и забери нас.

Когда-то мне пришло на ум, что М — это Крысолов, что он уводит из города детей, насвистывая Грига; уводит из города детей, наказывая за что-то взрослых его жителей, обывателей, полицейских и воров. Всех. Сейчас я думаю, что он и сам во власти этой мелодии. Это не он уводит детей, она уводит. Детей и его самого, он подчиняется звуку, он сам ребенок, ему отчего-то не дано стать взрослым, не дано или не дали, не отпустили. Тень его растет, а он нет. Он убийца и жертва, этот Крысолов, он страшен и жалок, и разделить это невозможно.

Едва ли не каждый человек отчасти М. Недаром на собрании воров многие согласно кивают во время его исповеди. Он говорит, как бежит сам от себя и не может убежать. Он говорит, они слушают и кивают.

Да, мы понимаем, о чем ты. Мы знаем.

М — это мы.

Англичанин ничего этого не думал, я полагаю. Он наслаждался старым, отлично сделанным (очень немецким, очень отлаженным, точно выверенным) фильмом, каждым его мгновением, хотя эти мгновения и были спутаны нетрезвым русским механиком (немецкий фильм в русской интерпретации).

В момент, когда мячик, очевидно, погибшего ребенка (момент убийства прямо не показан никогда) катится по траве, Джон услышал вскрик. Он обернулся, зная, кого увидит за спиной.

Черноволосая незнакомка сидела в заднем ряду, ее лицо белело в полумраке, она зажимала ладонью рот. Глаза блестели влажным блеском. Их взгляды встретились в мерцающем полумраке.

Она сломала ему кайф. Он уже не мог сосредоточиться, чувствовал ее присутствие за спиной. Она оттягивала внимание. Он уже не понимал, что там происходит, на экране, отчего вдруг так кричат эти люди.

Джон поднялся и, бормоча извинения, пробрался к выходу. Он шел пригнувшись, будто опасаясь выстрела.

В коридоре пахло сигаретным дымом. Джон торопливо прошел мимо площадки, на которой курили и говорили что-то о киноязыке, о крупном плане как ударе, что-то вроде этого. В буфете народу было мало, англичанин взял кофе и салат мимоза. Не знаю, помнит ли читатель этот салат или не пробовал никогда (да может ли такое быть?).

Музейным буфетом заведовала печальная худощавая женщина. Она любила англичанина; впрочем, как я уже говорила, его здесь все любили. Мимозы она ему наложила с верхом, в самую глубокую тарелку, отрезала два больших ломтя серого хлеба и налила целую кружку (из таких, наверное, едят суп) огненного кофе. Джон устроился за столик у стены, у входа в выставочный зал, так, чтобы видеть проходящих из коридора к лифту.

Он быстро проглотил салат с хлебом и вытянул громадные (46-й размер) ноги. Сидел и неторопливо пил кофе. Я так и вижу его круглое полудетское лицо, коротко остриженные вьющиеся волосы, темные, с проблеском рыжины, и карие внимательные глаза.

Уже пошел народ с фильма. Кто-то заворачивал к буфету, кто-то направлялся прямиком к лифту. Незнакомка все не появлялась. Может быть, отправилась на другой сеанс; в шестом зале в девять давали «Трон в крови» Акиры Куросавы. Кофе остыл, буфетчица погасила свет за стойкой, Джон отодвинул кружку и поднялся.

В киоске у метро он взял пиво, тут же выпил, постоял, наблюдая за редкими прохожими, и направился к себе.

Отчего-то не хочется упустить (пропустить) обычных, ничего не значащих его действий, а хочется, напротив, записать их со всем тщанием все, без исключений. Хотя только благодаря исключениям текст все же движется. Во всяком случае, по сюжетной канве.