— Ну ты здоров жрать, — посмеивалась Нина, жуя капустный салатик, пальцами выбирая из тарелки капустные обрезки. — Это хорошо, не тушуйся, это нормально.

Она сидела прямо, откинувшись на спинку стула.

Народу в просторном зале было совсем мало. Пахло пережаренным луком.

— Когда-то, — сказала она, рассеянно оглядывая зал, — здесь сиживали великие люди. Жили здесь по нескольку месяцев, работали, писали сценарии, вдалеке и в тишине. И готовили здесь прекрасно, не то что сейчас.

— Откуда вы знаете?

— Ты.

— Ты.

— Старики рассказывают. Я слушаю. Старики здесь навечно, хотя и ненадолго. Отдают квартиры государству, а государство обеспечивает им здесь уход. Или Союз кинематографистов, не знаю точно. Разрешают брать кой-какую мебель из дома. Частицу родных стен. Это хорошо. Больше всего мне нравится, что они здесь все вместе, старики и те, кто еще в силе. Друг перед другом. Временные и вечные.

Он уже доел. Он всегда ел очень быстро.

— Интересно, что это за город, из которого они ей писали. Го-лу-бин. Ты не заметил адрес на конверте?

— Я заметил. Я списал. Город Голубин, улица Акимова, дом 3.

— Молодец. Значит, мы не собьемся с пути. Мы туда поедем, прямо сейчас. Это должно быть недалеко, часов восемь. Я очень хочу посмотреть этот город. Пойдем. Не будем терять время.

И она поднялась из-за стола.

— Подожди. — Он тоже поспешил подняться. — Мне утром надо быть на работе.

— Пропустишь, невелика беда.

— Я не могу. Я и так сегодня.

— Послушай. Посмотри на меня.

— Я смотрю. И слушаю.

— Милый английский мальчик. Мы же не просто так поедем, мы на родину Липы поедем. Найдем ее родных, одноклассников, разузнаем о ее детстве. Запишешь, опубликуешь. В Голубине у Липы мать жила, к ней Любашу и сплавляли каждое лето, когда одну, когда с родителем, Липа-то вечно на съемках, в экспедициях.

— Я должен предупредить.

— Пошлем телеграмму. Прямо сейчас. Здесь есть почтовое отделение. Или на вокзале. Прямо так и напишем: в музей кино, главному хранителю.

На платформе долго дожидались, пока откроют в вагонах двери. Чернели лужи.

— А ведь мороз, — говорила Нина.

Они стояли в отдалении от толпы. Нина курила свою длинную сигарету. Кожаная сумка на длинном ремне висела у нее на плече. Джон сумок не носил, все расталкивал по карманам.

За дверью наконец зажегся свет, толпа сплотилась, подалась назад, повинуясь выступившей из вагона на платформу проводнице.

— Ты вот что, — тихо сказала Нина, — ты молчи, не говори ничего ни с кем. Я всем объясню, что у тебя горло болит, пропал голос.

— Зачем?

— По разговору сразу ясно, что ты иностранец, такой приятный акцент. Народ это напрягает, нам это не нужно.

Они дождались, пока вся толпа просочится в вагон, пока они там, за освещенными окнами, отыщут свои места, растолкают багаж, рассядутся по местам и кое-кто уже примется пить чай. Тогда только подошли к проводнице и предъявили билеты. И, едва они нашли свое отделение и сели на свободный край сиденья, поезд тронулся, медленно и плавно, как будто бы не по-настоящему.

Поезд разогнался, проводница прошла и собрала билеты, люди стали укладываться спать. У Джона от духоты, от мерного хода поезда слипались глаза, и Нина приказала ему немедленно забираться наверх. Он тут же расшнуровал и скинул ботинки и влез на вторую полку, ударившись о багажную.

— Ты живой? — спросила Нина.

Джон молчал, раз уж она просила не подавать голос.

Он лег. Со своего места он видел сидевших напротив Нины мужчину и женщину, они таращились на нее, и Джон подумал, что большей иностранкой, чем она, не может быть никто. Жар-птица. Огонь. Черно-белый с алым всполохом губ. Подумал так и уснул.

Джон проснулся, не помня, где он.

Что за стена, почему так душно, что стучит и отчего невозможно повернуться, как будто он в склепе? И что за голос внизу?

— Будешь?

Мужской голос.

— Каплю, милый.

Нина.

Джон мгновенно вспомнил, что он в поезде, едет в какой-то неведомый Голубин, а телеграмму так и не дал. Он осторожно заглянул вниз. Мужчина и Нина сидели за столиком у окна, друг против друга. Поезд покачивало. Бутылка, стаканы, хлеб и обрезки колбасы на столешнице. На одном стакане, на крае, — алый след. Оба смотрят в окно. Темный квадрат. Всполохи. Мужчина и Нина молчат.

— Покурим? — вдруг говорит мужчина.

Нина не отвечает, смотрит задумчиво в окно.

— А я покурю.

Мужчина поднимается и оказывается лицом к лицу с Джоном. Небритый, пахнет перегаром. Глаза темные, усталые. Смотрит на Джона и уходит. Нина вдруг отворачивается от окна. И ложится. Укрывается казенным одеялом. Джон еще некоторое время смотрит вниз, на черную ее макушку, и отворачивается к стене.

Их разбудила проводница. Они торопливо умылись в грохочущем туалете, оделись, попрощались с попутчиками. Ночного собеседника Нины уже не было, наверное, сошел ночью.

В тамбуре у двери стояла проводница. Поезд сбросил ход, станция приближалась. Стекло в двери запотело, и ничего за ним невозможно было разглядеть.

Они сошли, из дальнего хвостового вагона сошла женщина. Они наблюдали, как она переходит пути, поглядывая то вправо, то влево. Вдалеке стоял товарный: цистерны, вагоны, деревянные или железные, открытые платформы. Шел тепловоз, светофор светился в утреннем полумраке, как раскаленный уголек в печи.

Их поезд тронулся, они почувствовали и обернулись. Он шел тихо, плавно, один вагон, другой; за окошками горел свет, теплый, душный. Поезд набирал ход, лязгал. Они смотрели, а поезд шел и прошел, все стихло.

— Ты ничего не забыл? — спросила Нина.

— Я? Нет. Вроде бы нет. — Джон проверил, на месте ли бумажник.

— Ты не должен разговаривать.

— Если ты хочешь.

— И даже со мной.

Почтовый киоск, вокзал, низкое зимнее небо.

— Мы обязаны, — сказала Нина, — как и все приезжие люди, войти в город через вокзал. Вокзал — это вроде как пропускной пункт. Что-то вроде чистилища. Его нельзя обойти, невозможно.

Разумеется, Джон отметил про себя, что небольшой вокзал можно обойти и сразу попасть на привокзальную площадь, но вслух не произнес ничего.

Нина шла по платформе, тонкая, высокая, подняв на ходу воротник длинного темно-серого пальто. На черных ее гладких волосах мерцали снежинки. Англичанин был в теплой куртке и трикотажной шапочке, на детских его щеках золотилась щетина. Они шли быстро, большими шагами. По платформе, по деревянному настилу, по перрону, — к вокзалу, к тяжелым его, основательным дверям.