Она сидела в своем кресле с расслабленной, неподвижной элегантностью. На ней была юбка из тонкой серой шерсти в мелкую складку, бледно-голубая шелковая блузка и поверх нее серый кашемировый кардиган, свободно наброшенный на плечи. Из украшений — только пара золотых цепочек и маленькие золотые сережки-гвоздики. Чередующиеся пшенично-желтые и чуть более темные пряди волос были зачесаны назад и, стянутые черепаховой заколкой, свисали до плеч. Трудно было представить себе более благоразумно-сдержанный, приличествующий моменту облик. Черный цвет, тем более для только-только овдовевшей женщины, выглядел бы нарочито, театрально и даже вульгарно. А это ненавязчивое сочетание серого с голубым было исключительно уместным. Кейт с горестной новостью приезжала сюда, насколько знал Дэлглиш, до того, как леди Бероун оделась. Значит, ей сказали, что ее муж мертв, что ему зверски перерезали горло, а она тем не менее не поленилась обдумать свой наряд. А почему бы и нет? Дэлглиш был слишком опытен, чтобы полагать, будто печаль ее неискренна, только потому, что имеет достойный облик. Есть женщины, чье самоуважение не позволяет им пренебрегать деталями, сколь жестоки ни были бы обстоятельства; есть и такие, для которых внимание к деталям — вопрос привычки, рутина или вызов. В мужчине подобная пунктуальность обычно считается достоинством. Почему бы тогда не одобрить ее и в женщине? Или все дело в том, что внешность уже более двадцати лет является ее главной в жизни заботой и она не желает менять свои привычки потому лишь, что кто-то полоснул ее мужа по горлу? Так или иначе, Дэлглиш не мог не обратить внимания на детали: замысловатые пряжки на туфлях по бокам, помада, тщательно наложенная на губы и подобранная в тон лаку для ногтей, легкие тени на веках. У нее руки по крайней мере не дрожали. Когда она заговорила, голос оказался высоким и, на его вкус, неприятным. Такой голос, подумалось ему, легко срывается на детский визг.

— Разумеется, я хотела бы помочь, — сказала она, — но не вижу, как бы я могла это сделать. Кому понадобилось убивать Пола? У него не было врагов. Его все любили. Он был очень популярен.

Банальность высказывания в сочетании с этим высоким, чуть вибрирующим голосом, должно быть, поразила ее самое своей фальшью. Наступила короткая пауза, которую счел благоразумным нарушить Фаррелл.

— Леди Бероун, конечно, глубоко потрясена, — сказал он. — Мы надеемся, коммандер, что вы сможете дать нам больше информации, чем мы пока имеем. Как можно догадаться, орудием убийства было что-то вроде ножа и рана находится на шее?

Более тактичного способа сказать, что сэру Полу перерезали горло, не мог бы найти даже самый искусный адвокат.

— И сэр Пол, и бродяга, судя по всему, были убиты одним и тем же способом, — ответил он.

— Орудие убийства нашли на месте преступления?

— Вероятное орудие убийства нашли на месте преступления. Можно предположить, что оба были зарезаны бритвой сэра Пола.

— И убийца оставил ее там, в комнате?

— Мы ее там нашли.

Осторожность, с какой выражался Дэлглиш, не ускользнула от внимания Фаррелла. Он со своей стороны тоже не употреблял слова «самоубийство», но оно, со всеми своими подтекстами, словно бы висело между ними.

— А дверь в церковь? Она была взломана?

— Когда мисс Уортон, церковная активистка, нашла тела сегодня утром, дверь была отперта.

— Значит, любой мог войти в церковь, и кто-то, судя по всему, действительно вошел?

— Разумеется. Как вы понимаете, расследование находится пока на самой ранней стадии. Мы ни в чем не можем быть уверены, пока не получим результаты вскрытия и выводы криминалистов.

— Конечно. Я спрашиваю лишь потому, что леди Бероун предпочитает знать факты, по крайней мере все, что уже известно. И безусловно, имеет право рассчитывать, что ее будут держать в курсе.

Дэлглиш ничего не ответил, да и нужды не было — они прекрасно поняли друг друга. Фаррелл будет вежлив, подчеркнуто вежлив, но отнюдь недружелюбен. Своей тщательно контролируемой манерой поведения, превратившейся в настолько неотделимый элемент его профессиональной жизни, что она уже не казалась искусственной, он словно бы говорил: «Мы оба — профессионалы, имеющие каждый в своей области определенную репутацию. Мы оба знаем, о чем идет речь. Вы простите мне, надеюсь, недостаток дружелюбия, но мы ведь можем оказаться по разные стороны баррикады».

Правда состояла в том, что они уже были по разные стороны и оба отдавали себе в этом отчет. От Фаррелла будто бы исходила некая эманация, окутывающая Барбару Бероун успокоительной аурой: «Я здесь, я на вашей стороне, предоставьте все мне. Вам не о чем беспокоиться». Это послание Дэлглиш уловил со смутным ощущением мужской солидарности, близкой к заговору, из которого она была исключена. Фаррелл все делал очень умело.

Его фирма «Торрингтон, Фаррелл и Пендж» со всеми своими многочисленными филиалами пользовалась незамутненной репутацией уже более двухсот лет. Ее специалисты по уголовным делам представляли интересы некоторых наиболее изобретательных негодяев Лондона. Одни из них наслаждались жизнью в своих виллах на Ривьере, другие — на собственных яхтах. Очень немногие пребывали за решеткой. Дэлглиш вдруг представил себе тюремный фургон, мимо которого двумя днями раньше проезжал по дороге в Ярд, и вереницу чужих враждебных глаз, уставившихся сквозь оконные прорези с таким выражением, будто они ничего больше не ожидали увидеть в этой жизни. Будь эти люди способны оплатить часа два времени Фаррелла, все для них могло бы обернуться по-другому.

— Не понимаю, зачем нужно было беспокоить меня, — раздраженно сказала Барбара Бероун. — Пол даже не сообщил мне, что собирается ночевать в этой церкви. К тому же в обществе бродяги. Я хочу сказать, что все это ужасно глупо.

— Когда вы виделись с ним в последний раз? — спросил Дэлглиш.

— Вчера утром, приблизительно в четверть десятого. Он поднялся ко мне как раз перед тем, как Мэтти принесла завтрак. Пробыл недолго, с четверть часа.

— Как он выглядел, леди Бероун?

— Выглядел как всегда. Говорил мало. Он никогда много не говорил. Кажется, я рассказала ему, как собираюсь провести день.

— И как вы собирались его провести?

— Я была записана на одиннадцать часов в парикмахерский салон «Майкл и Джон» на Бонд-стрит. Потом обедала в Найтсбридже со старой школьной подругой. Потом мы с ней делали покупки в «Харви энд Николз». К чаю я возвратилась домой, но к тому времени он уже ушел. Больше я его не видела.

— А не известно ли вам, возвращался ли он домой?

— Не думаю, но в любом случае я его не видела. Переодевшись, я взяла такси и поехала в Пембрук-Лодж. Это в Хэмпстеде, там находится частная клиника моего кузена. Он врач-акушер, мистер Стивен Лампарт. Мы были вместе до полуночи, потом он привез меня домой. Мы ужинали в Кукхеме, в «Черном лебеде». Из Пембрук-Лодж уехали без двадцати восемь и отправились прямо в «Черный лебедь». То есть по дороге нигде не останавливались.