Впрочем, потом эту пьесу все-таки поставили. В Болгарии. Но прошла она всего раз десять или пятнадцать, не больше. Один сезон. Так что всё правильно.

Так что, может быть, дочка писателя Полубаринова завела себе потрясающий головокружительный роман в нашем Доме творчества, может быть, она сломала судьбу какому-нибудь пожилому поэту или прозаику. Или жена какого-нибудь поэта или прозаика сломала о башку своего мужа пишущую машинку «Колибри» – были такие машинки-малютки, игравшие роль нынешних ноутбуков.

Но этого я не знаю. Всё это – мои домыслы, всё это – фантазии не слишком наблюдательного человека.

– Театр, театр! – сказал дяденька. – Вот мы тут жили в гостинице «Юрмала». В Риге в эти дни были гастроли театра «Ленком». Актеры жили в этой же гостинице. Это был то ли восемьдесят второй, то ли восемьдесят четвертый год. Завтраков, как теперь, типа «пти дежене», включено в стоимость тогда не было. Надо было ходить в буфет. Буфеты были в торце здания на каждом этаже. Может быть, даже в обоих торцах. То есть буфетов было много. Надо было ходить в буфет и там брать какой-то завтрак. Творог со сметаной, вареные яйца и что-то в этом роде. Приятно было стоять в очереди прямо за Инной Чуриковой. Какой я был тактичный тогда! Нет бы познакомиться или просто выразить свой восторг. Фильмы «Начало», «Прошу слова», не говоря уже о «В огне брода нет», были, как сейчас говорят, культовыми.

И, конечно, был Янковский, невозможной красоты и обаяния. Каждое утро в течение двух недель я наблюдал такую картину: Янковский с цветной простынкой и полотенцем выходил на пляж, расстилал простынку, ложился на нее, надев темные очки, и загорал, то ли читая книгу, то ли просто подремывая. И немедленно рядом с ним, со всех четырех сторон, то есть справа, слева, в голове и ногах – крестом, а вернее, свастикой – укладывались четыре девушки. Обворожительные, в модных очках, с идеальными фигурами, с ухоженными личиками, в доведенных до минимума, почти что несуществующих купальниках. Они молча лежали вокруг и чего-то ждали. Потом Янковский, назагоравшись, поднимался, складывал свою простынку и уходил, перешагивая через одну из этих девиц. Девицы сквозь темные очки смотрели ему вслед, а потом меняли расположение. И вот так две недели подряд. Янковского давно уже нет. Есть ли эти девицы? Во что они превратились? Они были чуть моложе меня. Мне тогда уже было лет тридцать с маленьким хвостиком, а им лет по двадцать пять, но никак не меньше. Значит, они сейчас пенсионерки, бабушки. Очень бы хотелось на них посмотреть. Не растолстели ли они, не одрябли? Не покрылись ли морщинами, не появились ли венозные узлы и подагрические шишки на их чудесных стройно-бархатистых, отпедикюренных ножках? Иногда мне кажется, что я вижу их на сегодняшнем Юрмальском пляже: три крепких жилистых старухи, а четвертой уже нет. Или нет, пусть живет. А четвертая жирная, такая жирная, что ходит с двумя костылями-канадками. Фу! Фу, какая я сволочь! Пусть четвертая тоже будет подтянутая, жилистая и даже не старуха, а женщина, которая прекрасно выглядит.

В то лето было очень много ос и много странного мороженого. Двухсотграммовое эскимо, но зато без шоколада. Мы с дочкой почему-то объедались этим мороженым. Мороженое капало на голые колени. Осы слетались. Мы соскакивали со скамейки, бежали в другое место. Осы летели следом – или это были уже другие осы, осы из другого места. Вся Юрмала была в эти полосатых зудящих тварях. А мы через две недели переехали в другой пансионат, вернее, в другую гостиницу: из Майори, из гостиницы «Юрмала» – в Лиелупе, в гостиницу «Zinātnes noms», что в переводе значит «Дом науки». Как вы поняли, это был пансионат Академии наук. От этой гостиницы до моря было далековато, зато рядом была речка Лиелупе. Мы катались на лодках. Я уже рассказывал, как это было, – как нас чуть не утопила «Ракета», как нас чуть не утопил буксирный катер в камышовых островах. Это было ничем не замечательное место. Настолько ничем не замечательное, что даже удивительно, как в такой скукоте и вялой тишине могут отдыхать люди. Впрочем, нам там было неплохо. Ос, во всяком случае, было меньше. А десять минут пешком до моря даже приятны. Дорога шла по аллеям дачного поселка, в котором чуть ли не с тридцатых годов жили высокопоставленные персоны. И потом, в советское время, тоже.

– Мы гуляли по этому поселку, – вздохнул дяденька, – и кто-то нам показал бывшую дачу Балодиса, министра обороны в правительстве Ульманиса. Говорят, он был картежник, гуляка, пьяница и милейший человек.

Гостиница называлась «Balta рūсе», что значит «Белая сова», – небольшой двухэтажный дом в Майори, почти на углу улиц Юрас и Пилсоню. На первом этаже были холл и несколько столиков, где накрывали завтрак. Номера были на втором этаже. Вдоль лестницы на изогнутых приступочках стояли книги – целая библиотека советской прозы шестидесятых годов. Я спросил администратора, откуда это у них. Он сказал, что по соседству какой-то человек продал свою дачу, новые хозяева не захотели брать эти книги, а выкидывать было жалко, и поэтому он предложил их гостинице. «И вот мы их тут расставили. По-моему, неплохо», – сказал администратор, молодой, довольно приятный человек, который, как выяснилось, был одним из совладельцев этой гостиницы. «Ну и как, читают?» – спросил я. «По-моему, да», – ответил он. Потом, то есть через несколько дней, я тоже стал брать эти книжки и, сидя в кресле на верхней террасе, куда выходило окно нашего номера, читал наивные и трогательные, но по-своему искусные и, в общем-то, хорошо написанные рассказы совсем забытых ныне Владимира Лидина и даже Матильды Юфит. Была такая писательница – между прочим, жена Павла Нилина, автора знаменитого романа про чекистов «Жестокость», а также чудесного рассказа про какого-то шебутного парня. Рассказ назывался «Дурь». От «Жестокости» до «Дури» – такой вот диапазон. Вообще же Павел Нилин был личностью уважаемой и даже светлой. Так, во всяком разе, о нем отзывались. А жена его писала обстоятельные рассказы про одиноких женщин и не слишком счастливых мужчин, которые всё никак не могли как следует подружиться, сойтись и устроить себе нормальную семейную жизнь. Злое время досталось этим людям, и от всей этой замечательной книги пахло гарью, бесприютностью, холодным сырым ветром, промокшими сапогами и заплесневелым хлебом. Люди эти несчастны были не из-за собственных капризов или психологических травм раннего детства, не потому что маму с чужим дядькой застукали или кузен в тринадцать лет лишил невинности и ай-ай-ай, вся жизнь наперекосяк, – а по причинам куда более грубым и внешним: война, беженство, раскулачивание, аресты, голод. Тихие рассказы о несчастных Иване Петровиче и Майе Кузьминичне совершенно неожиданно, ненатужно и неспециально превращались в устрашающий эпос о национальной катастрофе. Я не думаю, что автор – писательница то есть – ставила такую задачу, но получилось именно так.

Вообще я с недавних пор полюбил вот такие тихие и простодушные книжки. Вроде бы ни про что, а волосы дыбом. Актриса Рина Зеленая говорила мне (ну, мне – это сильно сказано: говорила в доме моих родителей за столом, где в том числе сидел и я), – говорила, что не может читать Зощенко без слез и ужаса, потому что ничего смешного в рассказе про баню, про аристократку, про племянника Серегу, про блошиный порошок и всё такое – ничего смешного в этих рассказах нет, а есть один только ужас нищей и мрачной жизни.