Но не это самое главное. Важнее другое. Когда пишешь о прошлом, а особенно о детстве, ты оказываешься привязан к детскому опыту. Тебе кажется, что ты от него избавляешься, что ты в процессе писания его переживаешь, а значит, изживаешь. И это, конечно, правильно. Это так и есть… но! Но ты в процессе переживаний и изживаний оказываешься еще сильнее связан со своим прошлым. Получается какая-то совсем уже неразрешимая задача. И мне сейчас показалось, что это касается не только отдельного человека, но, наверное, и народа в целом, и общества. Если мы стараемся забыть свое прошлое, вытеснить его куда-то на дно памяти, на задворки сознания, то это значит – и об этом весь психоанализ – что оно, это твое прошлое, будет всё время тебе мешать, будет всё время на тебя влиять, будет всё время протягивать свои цепкие руки со дна памяти, будет лаять с задворок сознания, как лает привязанная злая собака, которую посадили на цепь на время, пока в доме гости. Вот гости сидят на веранде, а она лает так, что они просто не могут разговаривать. Поэтому забывать и вытеснять не надо. Не надо – в смысле без толку. Себе дороже. Но если вспоминать и обсуждать, обдумывать и пытаться пережить и изжить, то тогда получается, что оно как бы занимает место настоящего.

Получается, что прошлое становится настоящим, единственным настоящим настоящим. А то настоящее, которое происходит здесь и сейчас, неощутимо опускается на дно памяти, привязывается, как злая собака, на задворках сознания, то есть становится прошлым, не успев толком побыть настоящим, не успев почувствоваться, а так, быстро пролетая мимо. А в настоящем тем временем варится прошлое.

Что это значит? Значит ли это, что настоящее должно немного побыть прошлым, отстояться в подвалах памяти, как вино, чтобы потом – может быть, через много лет, а может быть, завтра – чтобы потом стать настоящим? Может быть.

А может быть, это значит совсем другое. Может быть, это значит, что есть на свете счастливые люди, счастливые сердца, которые умеют жить настоящим. Не в каком-нибудь дурном смысле слова, не гедонисты, срывающие цветы удовольствий, а просто люди, живущие здесь и сейчас, погруженные в жизнь, растворяющие ее в себе и преобразующие ее в слова и поступки. Я очень завидую таким людям, если они на самом деле есть. Я очень надеюсь на то, что они все-таки живут на свете. В метро надо будет внимательно вглядеться в людей, которые подымаются по эскалатору навстречу, и попытаться найти тех, которым открыта тайна настоящего.

Но это будет в Москве.

А сейчас надо напоследок зайти на станцию здешней электрички, поглядеть на рельсы и на редких пассажиров.

На скамейке сидела совсем юная женщина, почти девочка. Вернее, уже не молодая. Точнее сказать – пожилая. В общем, как я. Это была Ася Черновицкая.

Я сел рядом.

Она посмотрела на меня.

– Sveiks, – сказал я.

– Sveiks, – ответила она, совсем не удивившись.

– Vai tu mani pazīsti? – спросил я на всякий случай.

– Jā, protams, – кивнула она.

– Es gribētu tev pavaicāt… – я слегка растерялся.

– Jā, lūdzu, es klausos, – она улыбнулась.

– Es gribētu tev pajautāt, – сказал я, – kas tev bija dzīve?

– Manā dzīve nav bijis nekas, – сказала она. – Izņemot dzīvi[1].

Правильно.

У меня тоже.