И бодро добавил:

– Знаешь, у меня абсолютный слух.

И, продолжая вглядываться в моё лицо, он вдруг запел густым баритоном:

  Когда фонарики качаются шальные… А чёрный кот уже выходит из ворот, Я из пивной иду, я никого не жду, Я никого уж не сумею полюбить…  

На другой день, с помощью моей мамы, Алексей попал на «Мосфильм». Отец проводил кинопробы, был чем-то недоволен, раздосадован. «Сто-о-оп! Снято!» – услышал Алексей.

Он прошёл совсем близко от Алексея, их взгляды встретились… и ничего не произошло. Алексей попытался что-то сказать и неожиданно взял его за локоть.

– Что, что ещё? – отец сердито смотрел на него, по всему лицу его была разлита усталость. Алексей, не отпуская его, смотрел в одновременно чужое и очень родное лицо.

– Я – твой сын, – тихо сказал он и, прижимаясь к нему всем телом, захлебнулся от слёз. Всё как будто замерло: перестали галдеть люди, погасли прожекторы, дождь приутих и последними тяжёлыми каплями беззвучно падал на землю.

– Это я, папа, – вырвалось впервые произнесённое мучительное слово.

Через два дня Алексей приехал к нам. Он был немного пьян, мама уложила его в постель. Из его сумбурного рассказа мы поняли только, что Алексей встретился с отцом, что он слушал его стерео и ещё что-то о пластинках. Было уже поздно, все легли спать. Я лежала в кровати и смотрела, как по тёмному потолку пробегали белые светящиеся полоски света фар последних ночных машин.

– Ты спишь? – услышала я тихий голос.

– Не сплю.

Я увидела, как Алексей сел на кровати и закутался в одеяло. Видимо, его знобило.

– Он мне деньги дал, на гостиницу, – говорил Алёша простуженным голосом, – а я их пропил. Пошёл и купил что-то самое дорогое, липкое, тягучее и сразу у магазина с кем-то выпил всю бутылку. Я же в первый раз к нему… Приехал… а он – «гостиницу». Нат, а Нат, а ты его видеть хочешь? – задал он, видимо, мучивший его вопрос.

– Не знаю, – сказала я неуверенно. – Иногда хочу, иногда даже очень хочу. Я даже с ним разговариваю, когда трудно, и будто он мне отвечает и понимает меня лучше всех. А то вдруг – пожар, и я его спасаю…

– И я его спасал, много раз, – отозвался Алёша. – Один раз так всё это увидел, что самому страшно стало. Будто он сидит на поляне и медленно в землю погружается, а люди вокруг него бегают и ничего сделать не могут. А он как будто и не просит их помочь, а просто смотрит, как земля его со всех сторон охватывает… И понимаешь, не болото это, а именно земля, с травой, цветами, и держит его крепко. И тут будто я подхожу к нему, а он меня узнал, обрадовался, и я его беру за руки, и земля его отпускает. А сам он лёгкий-лёгкий, и я несу его на руках, а он ко мне прижимается, как ребёнок.

Горло моё сдавило жгутом, хотелось плакать навзрыд, но что-то не давало расплакаться, и от этого ещё больше давило и болело в груди.

– Ты знаешь, я летом в прошлом году была у нашего дедушки Фёдора Петровича.

– Да? Какой он?

– Острый такой, резкий. Я приехала в Широчанку, к нему и к Анне Ефимовне.

– К кому?

– Ну, к его нынешней жене. Наша с тобой родная бабушка, Таня, живет с дочкой, тётей Тамарой в Ейске, а в Широчанке с ним проживает Анна – молодуха, так её все называют.

– Понятно, – усмехнулся Алёша.

– Я приехала к дедушке поездом. Меня впервые к нему отпустили одну. В Ейске меня встретили тётя Тамара и её дети – Танечка и Серёжа. Загорелые, аж жуть, как ваксой намазаны. Я через три месяца такой же стала. Ну, привезли меня сразу в Широчанку, я давно с дедуней не виделась. Он смотрит на меня, а я в таких зелёненьких брючках и в полосатой кофточке, модненькая такая. Дедуня посмотрел и говорит: «Что это ты, Наташка, мужские портки на себя напялила?» Я говорю: «Нет, они женские, мне мама из Чехословакии привезла». – «А юбку она тебе не привезла?» – прищурился дед и ушёл в хату.

Ну, женщины меня срочно переодели в сарафанчик. Сели за стол на летней кухне, а там еды – видимо-невидимо: бычки жареные, яйца свои горкой лежат, салаты, борщ, вареники двух сортов. Ну, вот, значит, за ужином у нас пьют красное вино, а на обед – белое. Я впервые попробовала, вино сладенькое, мне понравилось. Наутро просыпаюсь, а на шкафу у деда стоит вот такенный, – раскинула я руки, – Сталин. И – м-а-аленький Ленин.

Я – на табурет, взяла в руки Сталина и задвинула его в угол. А Ленина подвинула поближе.

– Да ты что?! – ахнул Алёша.

– А что? Я ведь тогда всё услышала от Никиты Сергеевича Хрущёва, какой на самом деле был Сталин, вождь народов. Он ведь сколько народу загубил! Ну, я его и подвинула в угол. А сама вышла из хаты, на солнышке греюсь. А тут выбегает дедуня и кричит мне: «Это ты что же, Наташка, вытворяешь?! Ты куда это Сталина задвинула?» – «Куда надо, туда и задвинула. Что вы, дедуня, телевизор не смотрите? Ведь наш Никита Сергеевич о нём как сказал? Душегубец он, сколько невинных людей в тюрьму засунул, скольких расстрелял». Тут я услышала грохот посуды: деда Федя рассвирепел и – тарелку об пол! «Свинья твой Хрущёв, и жена его – свинья! Врут они всё! Мы за Родину, за Сталина сражались…» Тут я – тарелку об пол: «Не врут, дедуня, не врут! Душегубец он!»

– Ну, ты даёшь, сеструха! Они ведь там, на Кубани, – все сталинисты, – заметил Алёша.

– Ну, дед мне говорит: «И где же ты учишься?» Я говорю: «В школе учусь». – «В какой же школе?» – «В английской школе».

Только я это произнесла, дедуня как закричит: «Вот, вот! Посмотрите на неё! Вот там-то тебя и научат, как англичанам Родину продавать!»

Тут за меня вступилась Анна Ефимовна: «Ну что ты на ребёнка напал? Обедать пора». Но дед Федя долго ещё не унимался. Он ведь и телевизор-то купил для того, чтобы Никиту Сергеевича разными и нехорошими словами ругать. Сядет напротив экрана и, как только в новостях Хрущёва с женой показывают, как они вдвоём с трапа самолёта сходят, он их поносит: «Ах ты, жирная свинья, сейчас споткнёшься, и в дерьмо мордой!»

Алёша хохотал до слёз, слушая меня.

– А ещё у нас с ним спор вышел.

– Ну, какой спор?

– «Ты, – говорит, – Наташка, поздно встаёшь. Полдня спишь, ничего хорошего из тебя не выйдет». А я ему говорю: «Я, дедуня, могу в любое время встать». – «Да ну? – Он рассмеялся. – «Ну, давай тогда на спор. Кто завтра раньше встанет, тот другого из кружки холодной водой обольёт, колодезной». Я говорю: «Ладно, дедуня, сговорились».

Я в эту ночь вообще не спала, на качелях качалась. Дедушка перед моим приездом их соорудил. Вот как только солнышко поднялось, я – к колодцу. Набрала ведёрко студёной водицы, отпила немножечко, потом кружку налила – и в хату. А дедуня спит и храпит так, что извёстка со стен сыплется. Я кружечку аккуратненько так поставила, рядом с его лицом, на тумбочку, а сама – на качели. Дедушка часиков в семь проснулся, увидел кружку, понял, что я его не облила водичкой, вышел во двор. А я на качелях летаю. Он усмехнулся и говорит: «Пойдём, Наташка, червей накопаем и на рыбалку…» Так и пошли.