морю, целый список. Из-за него тут военные базы, Особенный Город со специальным статусом (теперь – «значением»). Из-за него все мы не больше чем сладкая пахлава и свежая кукурузка, комната в частном секторе с тоненьким тюлем и скрипучим топчаном, курортные воспоминания на фотокарточках с подписью «Лето 78». Из-за него тут столько воды, и вся не та.

Я сказала это однажды в шутку Рифату, моему соседу, – тому, что всегда обстоятельно поливает сад, – и он ответил, что надо не жаловаться, а просить. Рифат сказал это так, как говорят люди, чувствующие защиту свыше. Промысел. Я ответила, что не стану просить Бога о соблюдении моих гражданских прав.

Какое гражданское право гарантирует мне чистую свежую кожу и черешню, с которой снимают два ведра урожая вместо нескольких стаканов, – я не знаю. Просто хотелось обидеть его за эту смиренность.

* * *

Рифат родился в Узбекистане в 45-м, сразу после депортации. Его младший сын Бекир – в 89-м, за год до того, как они смогли из депортации вернуться. У нас большой опыт ожидания, говорит Рифат. Он единственный, кто набирает во время кратких включений воду не только для домашних нужд, но и для сада – теперь уже только в ведра.

Сад его все равно выглядит неважно.

Когда я поделилась тем, что могу выехать только один раз, Рифат сказал, что тоже может выехать один раз: ему вполне достаточно сходить в гости к жене своего осужденного друга-активиста, и он быстро станет одним из 12 500 заключенных, которых отправили отбывать тюремный срок на другой конец новой большой страны. Я впечатлена его знанием цифр, но сам Рифат кажется мне слишком старым, чтобы сойти за экстремиста. Я бы хотела спросить, сколько его друзей были арестованы и сколько дней жена его друга тратит на то, чтобы добраться на свидание в колонию.

Вместо этого спрашиваю, почему Рифат не закажет водовозку – ведь у него есть большой железный бак на участке. Он мог бы найти соседей в нашем секторе, у которых тоже пустуют емкости, – у некоторых под эти цели приспособлены сворованные из военчастей цистерны, похожие на подводные торпеды. Каждый бы отлил себе по тонне. Водовозка стоит дорого, но расходы можно поделить.

А что мы будем делать, когда воду перестанут продавать за деньги, спрашивает Рифат.

Есть дерьмо, хочется мне ответить, но я молчу. Мой способ говорить про политику через воду себя исчерпал.

Во время ифтара нельзя набрасываться на еду, объясняет Рифат, потому что завтра взойдет солнце – и опять нельзя есть и пить. Если нет воды, то один раз сильно полить – растению не поможет. Потопом засуху не поправить. Мы привыкнем, говорит он и похлопывает по стволу дерева.

Родителей Рифата везли в Узбекистан в товарном вагоне трое суток. Они поднимали его брата на вытянутых руках, чтобы он не задохнулся. Брату было три года. Он умер – от жары, духоты, лихорадки или обезвоживания. Его тело оставили на разъезде вместе с другими умершими.

Смотайся в Особенный Город, предлагает Рифат неожиданно. Отели пустуют. Вода течет из крана, когда его открываешь. Поживешь пару дней как человек. Рифат знает, что я не его сад и не привыкаю.

Еще он знает, что я все равно туда ни за что не поеду.

* * *

Родители по телефону пересказывают истории о людях, которые однажды пытались пробурить скважину. Инженеры? Геологи? Они так и не дошли до грунтовых вод. Это было в 1952 году. В 1956-м здесь появилось искусственное водохранилище. Его называют морем те, кто живет подальше от настоящего моря. В 2020-м оно стало похоже на русло мелкой реки в песчаном каньоне. На его дне выписывают круги на мотоциклах эндуро, оставляя путаные клубки следов. Жгут костры.

Бёрнинг Мен.

Пусть все горит.

Отец здесь рыбачил – дорога занимала несколько часов, поэтому он вставал всегда затемно. Возвращался тоже. В нашей маленькой ванне, где сейчас свернут змеей шланг, плавал окунь с красноватыми плавниками. Однажды я высыпала в нее целый пакет каменной соли. Я думала, что раз папа ездил на море, то рыба морская, а значит, ей нужна соленая вода.

Я не помню, когда в последний раз была на настоящем море, хотя ехать туда меньше получаса.

Кажется, пришло время.

* * *

Что есть эта бесконечная вода, окружившая нас со всех сторон?

Мой дом тихо гибнет, и никакие попытки нагнать тучи самолетом, опреснить соленые озера, пробурить скважины на дне моря, написать жалобу в ООН не спасут его. Он не умрет, как не умрут жители приграничного города А, о невидимой трагедии которого я столько раз пыталась написать. Как не умру и я. Мой дом просто станет другим. Мое тело станет другим. Оно освоит науку ожидания.

Телу не нужна вода, вода нужна призракам нашего прошлого.

Над пляжем есть небольшое плато, если смотреть издали, – спрятанное под крутым уступом скалы. Там растут колючий кустарник и пара мелких корявых деревьев, изогнутых под постоянно дующим с моря ветром.

Много лет это было летним палаточным лагерем. Диким, самоорганизованным, потому что плато никто не отводил под кемпинг. Походники часто спрашивали у отдыхающих на пляже, как до него добраться, – стоянка не была отмечена на туристических картах.

Теперь стоять с палатками здесь запрещено – водоохранная зона. Хотя я слышала, что иногда кто-то разбивает на выходных палатку на пляже – своеобразный затянувшийся пикник, ночевка на берегу. Способ развеяться в локдаун. Что-то кардинально противоположное походной жизни.

На плато очень тихо, хотя море снизу волнуется. От прежней цивилизации остались плоские камни, выложенные на местах стоянок наподобие мозаичного пола, плетенный из жгута ловец снов с качающимися на ветру раковинами и пористым куриным богом, дощечка-указатель, прибитая к стволу дерева. На ней едва читается надпись, выведенная синей краской: «Джерело».[7]

Я иду по нехоженой тропе к краю обрыва. Дорожка заканчивается тремя ступеньками, вытесанными в глине. Нижняя – осклизлая, с оливковым оттенком.

Обрезанная пластиковая бутылка воткнута в землю на уровне моей груди.

Проторукомойник.

Из горлышка больше не течет, только капает. И все равно вокруг, среди сухой травы, уложенной ветрами, как конская грива, это единственное место, где зеленеет какая-то гибкая поросль, стоит маленький полевой цвет, цепляются за крошащийся земляной отвес усики вьюна.

Ручей течет к морю, повторяя движение всех рек мира.

Его не станет, может быть, уже этим летом. А у него ведь даже не было названия.

Все, что я могу сделать, – дать ему свое имя.

Стана.

Все, что я могу, – отправиться по руслам сухих рек и перечислить их имена.

Вот, слушайте про мое путешествие.

Лименка. Сарысу. Су-Учхан. Танасу.