заметить надпись [9]“Пресса”», мои друзья горюют по морским животным, нельзя закрывать глаза.

Дождь не прекращается, значит, удача. Так говорят у русских. Зал полон, и здесь нет ни одного русского. Капли бьют по камням, ритмичный стук можно почувствовать кожей, он должен принести удачу. Моя бабушка будто сшита из белой распушившейся ваты и совершенно счастлива. Это первая свадьба после осени.

Я трогаю ее руку, бабушкина кожа похожа на мягкое теплое тесто или плюшевый плед. Моя рука – влажная и твердая, неспособная на нежность, может в нем увязнуть.

Я слышу диалект – язык воздуха. В детстве лето стоит жаркое, папа шутит, и звучит язык воздуха, а мы заливаемся хохотом.

Здесь мой брат, его ноги раздавили сапогом. Брат, которого я не знала. Он не позволяет никому касаться коляски.

Мое тело подводит меня, рождая в груди густое пространство, оно плывет вверх по горлу и застревает камешком под ключицей. Я бегаю в ванную плакать, и тело говорит мне, насколько это неуместно. Я танцую, будто в день после горя, и тело благодарит меня. Мы все беремся за руки и танцуем, не вставая со стульев. Мои руки слабеют в твердом прикосновении других рук, они – сухая грубая кожа и неотменимая радость, я будто становлюсь водой и заполняю собой белую комнату.

Мы слушаем о войне, потому что не можем не слушать о войне. Мой отец отходит от стола, и я вижу, что он плачет, – он больше не сделан из камня. Мы все сделаны из пыли под потолком, в котором нет дыры от снаряда.

Дети бегают и смеются, на бегу бросаются обнять меня. Они из бумажных сердечек, которые посыпались сверху во время танцев. Бабушка спит, ее припорошило сердечками, будто снегом; я поправляю пуховую шаль и чувствую, какие хрупкие у нее плечи, будто я могу обхватить их ладонью. Дети визжат и катаются в снежно-бумажных сугробах, на моих коленях они теплые и неспокойные. Они смешат, и мы смеемся, как будто горя не было.

Я смеюсь, будто не меня раздавили сапогом.

Я прикрываю веки, и они загораются огнем.

– Мой народ борется со злом.

– Национализм – настоящее зло.

Настоящее зло.

Моя фамилия в списке погибших.

Мой год рождения.

1997 года рождения.

2000 года рождения.

2001 года рождения.

2002 года рождения.

Моя фамилия в списке погибших. Год рождения моего младшего брата. «Ненависть – настоящее зло, как тебе не понять». Мне не понять. Я в списках погибших, а мертвые не могут понять живых.

Мы смеемся, как будто не пыль, а плоть и кровь, и не разлившаяся по земле, но живая.

Мы прощаемся, и я целую своего брата в щеку, но с непривычки получается в шею, мои губы сухие, а кожа влажная и горячая. Он вздрагивает.

Я стою посреди пустеющего зала и держу бабушкину шаль, будто отпусти я ее – она тотчас растворится. Бабушка подходит, я укутываю ее, как ребенка, ее голова достает мне до подбородка, и я глажу ее тонкие волосы.

Ненависть – отрава, так мне говорили. Я закрываю глаза, а за ними ненависть. Она горит. Так ощущается сильная жажда – горло сухое и сомкнутое, как просыпаться в больничной палате после наркоза. Отрава разливается по животу, заполняет грудную клетку, концентрируется в мышцах и хочет воплотиться в голосе. Я зажимаю рот руками и не даю ненависти вырваться из-под кожи, словно инопланетному вирусу.

Я шагаю по широкому залу аэропорта и попадаю в надмирное пространство.

Почему его называют воздушным коридором. Почему коридором, если это портал. Как в видеоиграх, портал переносит в другую реальность.

Я улетаю из дома и попадаю домой. Из дома, чудом спасшегося, – в дом, крепкий до отвращения, который скорее раздавит тебя, чем рассыпется под силой ветра.

Страшный волк так дунет, что весь твой дом разлетится. Все лето кувыркались в зеленой траве и нежились на солнце, но вот наступила осень. Дом должен быть крепостью, должен быть крепостью, дом из кирпичей, надежная дубовая дверь.[10]

Но разве ты собираешься с кем-нибудь воевать?

И снова. Из дома-крепости в дом-пепел, из дома из воздуха в дом из железа. Из любящего дома в свирепый дом.

Тяжелая дубовая дверь захлопнется, каменный дом укроет от грозы, дождя и мороза. Можно сидеть у камина, можно глядеть в окно, можно напевать.

Никакой на свете зверь,

Хитрый зверь, страшный зверь

Не откроет эту дверь*.

Я прохожу по железному коридору и возвращаюсь домой.

Здесь кто-то расскажет, как отдыхал летом в …, и пространство схлопнется вокруг меня, как лопается воздушный шарик. Кто-то расскажет, как отдыхал, и я сделаюсь ледяным истуканом, только бы не подать виду. Кто-то произнесет названия городов, стран, и это прозвучит заклятием, обращающим в камень.

И тогда я заговорю с собой. Попрошу сделать вдох, попрошу сделать глоток воды, попрошу не думать об этом. Позволю себе не выключать музыку. I keep the wolf from the door.

Я делаю вдох, делаю еще один, делаю глоток воды, и камень вдруг трескается. Я открываю глаза и нахожу себя не в обиталище горгоны, но среди людей.

Уведомление. Горящий экран. Мой друг присылает видео, на нем с отчаяньем сжигают колумбийский флаг. И я смеюсь.

Александра Старк

На кладбище остановите, пожалуйста!

TW: смерть, насилие

«Отдых на территории кладбища строго запрещен. Штраф 10 000 рублей».

Мы с котом посмотрели на эту табличку и засмеялись. Хотя смеяться, в общем-то, уже было нельзя. Мой кот умер сегодня утром, а потом меня выгнали из дома. Пока я собирала вещи, решила прихватить с собой серебряную ложку из серванта – вместо лопаты. Хотелось напоследок набрать всякого, но у меня были только большая спортивная сумка и остатки совести.

Вещи я не складывала. Открыла шкаф, покидала, что попалось на глаза, в сумку, затолкала поплотнее и закинула на плечо. Забрала свой ноутбук, графический планшет, все документы, шнуры, зарядки, щетку зубную. С полки достала коробку из-под обуви и аккуратно положила в нее кота.

– Приползешь еще ко мне, вот увидишь.

– Бегу – и волосы назад.

– Мать вторая!

Бабушка вместо моего имени любила использовать фразу «мать вторая!» – при этом картинно ударяя себя по бедрам и уходя на кухню. Иногда я искренне удивлялась, почему меня назвали в честь какой-то бабки, которую я и не знала никогда. Назвали бы в честь матери – тогда и чин чинарем.

Я бросила ключ на табуретку, вышла в подъезд, и уже на улице меня начало трясти. Швырнула сумку на лавочку и села рядом. Слезы лились,