Сложив на место газеты и одежду под бдительным оком Томпсона, Ратлидж отодвинул первую коробку и приступил ко второй. Похоже, в ней лежали вещи, которые хранились в комнате Уиллета, пока он служил здесь. Снова одежда — видимо, та, которую он надевал в выходные. Фотография рыболовецкого судна, предположительно отцовского, в почерневшей серебряной рамке и вырезка из газеты, также заключенная в рамку. На фотографии изображалась женщина на выставке цветов. Подпись под фотографией гласила: «Мисс Синтия Фаррадей любуется орхидеями, получившими первый приз на Лондонской выставке цветов».

Дата, попавшая под рамку, была едва видна: апрель 1914 года.

Она была так же молода, как на фотографии в медальоне; улыбалась в камеру и поднимала одну руку к букету орхидей, словно просила, чтобы фотограф получше снял их.

Хэмиш заметил: «Он знал ее. Знал, кто она такая».

Молча согласившись с ним, Ратлидж так же аккуратно сложил все во вторую коробку и приступил к третьей.

Внутри лежало несколько книг — томик стихов, пьесы Шекспира. Последней книгой оказался роман американского писателя Генри Джеймса. Под книгами лежала стопка тетрадей — в таких дети учатся чистописанию.

— Уж не знаю, удобно ли их смотреть, — заметил Томпсон, когда Ратлидж раскрыл одну из тетрадей. — Может, там у него личные записи.

Но у Ратлиджа не оставалось выбора. Почерк оказалось трудно разобрать — буквы лепились вместе и были кривыми; казалось, Уиллет стремился как можно больше уместить на странице. Сначала Ратлиджу показалось, что Уиллет вел дневник, но потом он понял, что перед ним нечто другое. На первой странице было написано: «Глава семнадцатая». За ней шел абзац, описывающий французскую деревню.

Описание оказалось скорее занятным, чем точным, хотя стиль Ратлиджу понравился. В следующем абзаце повествовалось о событиях, о которых шла речь в предыдущей главе; женщина искала какой-то дом. Она нашла его в переулке и немного постояла под дождем, решая, постучать или пройти мимо.

Ее внутренний монолог, пока она решала, что делать, оказался необыкновенно хорош.

Ратлидж поднял голову и спросил у дворецкого:

— Вы об этом знали? Кто-нибудь знал?

— Уиллет жил в отдельной комнате — понимаете, у нас был только один лакей — и проводил здесь почти все свободное время. Особенно по вечерам, если хозяева не принимали гостей или, наоборот, сами куда-то уезжали. Одна горничная даже обвинила его в том, что он, мол, считает себя лучше остальных, задирает нос и не желает общаться с другими слугами, но он объяснил, что любит читать и единственная возможность, когда он может это делать, бывает у него по вечерам.

Ратлидж достал еще одну тетрадь и прочел несколько страниц. Они оказались не так хороши, как то, что было написано в первой тетради. Очевидно, Бен Уиллет пытался написать роман. Во второй тетради заполненными оказались всего семьдесят пять страниц. Рукопись обрывалась кляксой, как будто писатель пришел в негодование от своего опуса и отшвырнул перо.

Он начал писать снова в другой тетради — и снова резко оборвал сочинение. Третья попытка оказалась более удачной; правда, начинающему писателю еще недоставало жизненного опыта для того, чтобы передать на бумаге все, что сложилось у него в голове, — отсюда не совсем точное описание французской деревни, больше похожей на Фарнэм. Впрочем, персонажи оказались вполне глубокими и зрелыми.

Томпсон начал проявлять признаки нетерпения; видимо, ему хотелось возобновить прерванный ужин. Ратлидж нехотя сложил тетради в коробку в том же порядке, в каком достал их, и сказал:

— Пока у меня все. Спасибо!

Томпсон помог ему отнести коробки на место, туда, где они их нашли, и они покинули чердак. После того как Ратлидж вышел, Томпсон выключил свет.

— Он вел дневник, сэр? — спросил Томпсон, явно обеспокоенный тем, что его бывший лакей мог написать что-то неподобающее о хозяевах и других слугах.

— Не совсем, — ответил Ратлидж. — На вашем месте я бы не беспокоился об этих тетрадях. Вреда от них не будет.

— Спасибо, сэр! — Они вернулись в кухню, и Томпсон распрощался с ним. — У меня еще есть дела, требующие моего внимания. Вас проводит Мэри.

Та же горничная, которая открыла ему дверь, проводила его обратно. Через дверь для прислуги они вышли в вестибюль. Ратлидж шагнул через порог и вдохнул душистый ночной воздух. Неожиданно Мэри спросила:

— Вы в самом деле приехали из-за Бена Уиллета?

— Почему вы спрашиваете?

— Я видела его в мае, двадцать девятого, когда мы ездили в Лондон… Он меня не заметил. Я сидела в омнибусе, а он шел по улице. Вид у него был… больной. Тогда я никому ничего не сказала. Решила, что не мое это дело. А сама нет-нет да и думала о нем. Вы не знаете, это его на войне так ранили? А может, он стал пить? Если да, его ни за что не примут обратно.

— Он тяжело болел, — ответил Ратлидж.

— Болел? А сейчас ему стало лучше или он умер? — Видя, что Ратлидж молчит, горничная заключила: — Значит, он не вернется.

— Мне очень жаль, — искренне ответил Ратлидж.

— Мы все думали, что он вернется после войны. Он даже вещи свои оставил… Вроде как обещал вернуться. Он нам нравился. Знаете, иногда он бывал такой забавный! Ему бы на сцене выступать… Он так замечательно умел всем подражать. — Она прикусила губу. — Мне как-то не верилось, но кто-то мне сказал… кто-то из тех, с кем Нед знался до войны… что он хотел бы жить в Париже. Что он любит Францию. Но ведь он не поселился во Франции, правда? В прошлом году, в мае, я видела его в Лондоне. Своими глазами!

— Кто вам рассказывал про Париж?

— Уильям Невил. Он служил лакеем в соседнем доме с нашим лондонским особняком. С Беном Уиллетом он познакомился в госпитале в последние недели войны. Оттого что в окопах ноги у них постоянно были в сырости, они отморозили себе ноги — это называется «траншейная стопа». Так вот, по его словам, Бен только и говорил, что о Франции; что там все оказалось совсем не так, как он думал. Сказал, будь у него деньги, он бы поселился там после того, как закончится война. Уильям советовал ему выбросить дурь из головы. А Бен ответил: что ж, он поедет в Лондон и проработает там пять лет. А потом вернется во Францию и проверит, хочет ли он еще там жить. Уильям согласился, что так будет разумнее. А Бен засмеялся и ответил: нет, это просто экономическая необходимость.

— Вам он нравился?

— Не то чтобы нравился, — задумчиво ответила Мэри, — но он был славный, если вы понимаете, о чем я. Никогда с ним не было никаких хлопот, никогда никакого беспокойства. Иногда, в выходные, мы ездили в Тетфорд и очень там веселились. Придумывали, что мы — парочка. Потом, через несколько часов, мы возвращались домой, и все…

Ратлидж вполне понял ее. Прислуга живет, повинуясь строгим правилам. Никаких романов, никаких браков, никакого недостойного поведения. И тем не менее слуги тоже люди. Двое молодых людей развлекались как могли, на время забывая о повседневной рутине.