— Откровенно говоря, его убили.

— Бена Уиллета?! — Она развернулась к нему; в ее глазах он увидел ужас. — Нет! Должно быть, это какая-то ошибка!

— Если хотите, могу показать вам фотографию трупа.

Синтию передернуло.

— Нет! Прошу вас, не надо!

— Когда вы в последний раз получали от него весточку? Синтия явно еще не привыкла к мысли о том, что его убили, но все же встала и подошла к маленькому письменному столу. Порывшись в выдвижном ящике, достала оттуда почтовую открытку и передала Ратлиджу.

Бен Уиллет прислал ей открытку с видом Парижа, выполненным сепией: уличное кафе, мимо которого проезжали экипажи. Несколько человек сидели на тротуаре за крошечными столиками. Перевернув открытку, Ратлидж прочел короткое послание:

«Я хочу повидаться с отцом, а потом возвращаюсь в Париж, чтобы закончить последнюю книгу. Там все началось. Там пусть и закончится. Больше я вам не напишу, но позабочусь о том, чтобы вам прислали экземпляр, когда книга выйдет. Спасибо за веру в меня».

Подписано было просто: «Уиллет».

Марка и штемпель были не французскими. Открытку отправили из Лондона, дня за три до того, как отправителя убили. И до Фарнэма Уиллет так и не добрался.

— Вы приехали в «Берег», чтобы поискать его? Вы в течение многих лет изображали для него Господа. Наверное, решили, что он вернется домой умирать, а насчет Парижа он солгал?

— Пожалуйста, не грубите. На то, чтобы приехать в «Берег», у меня имелись свои причины.

— Вы совершили поездку на катере в то место, где раньше привязывали лодку и читали в камышах?

— А если и да, то что? Я скучала по другой жизни. Но не по нему.

— Вы знали, что несколько недель назад, когда он еще был в Лондоне, он заходил в Скотленд-Ярд? Сказал, что хочет признаться в убийстве.

— В убийстве? О чем вы говорите? — насторожилась Синтия. — Что еще он натворил?

— Он сказал, что его зовут Уайат Рассел и что он умирает от рака. И что ему хочется перед смертью очистить свою совесть. Поэтому он признался, что совершил убийство. Я спросил, кого он убил, и он ответил: Джастина Фаулера.

После того как Синтия передала ему открытку, она не села снова на стул, но осталась стоять у окна. Приложив руку ко лбу, она принялась мерить комнату шагами, явно взволнованная.

— Зачем ему это понадобилось? Он ведь почти не знал Джастина! И потом, зачем он назвался Уайатом? Нет, должно быть, вы ошибаетесь… или обманываете меня.

— Есть предположение, что морфий, который ему кололи от боли, мог стать причиной галлюцинаций.

— Нет! Я по-прежнему отказываюсь вам верить.

— Я и сам не знал, как расценить его признание. Поэтому попросил его пообедать со мной. Мы поехали в ресторан при отеле «Мальборо». И у меня не возникло ни малейших сомнений в том, что передо мной — Уайат Рассел. Его маскарад был совершенен. А теперь я спрашиваю себя: зачем ему понадобилось выдавать себя за другого и признаваться в убийстве?

— Даже если то, что вы говорите, правда — а я ни на йоту не верю в то, что такое возможно, — откуда Бен вообще мог знать об убийстве? По-моему, он не возвращался в Эссекс после войны. Он не мог ничего видеть. А если бы и видел, то, конечно, во всем признался бы мне. Все как-то бессмысленно!

— Вы ведь сами сказали, что во время войны не переписывались с ним. Считали, что выполнили свой долг. Почему он должен был чувствовать необходимость рассказать вам о Расселе? Зачем ему вас расстраивать?

Синтия Фаррадей глубоко вздохнула, силясь успокоиться.

— Должно быть, у него помутился рассудок… Я знала, что он болен, но не настолько же! Вы не понимаете. Когда мы с ним познакомились, от Бена пахло рыбой; не было для него другого будущего, кроме как идти в рыбаки. Уайат почти не обращал на него внимания, разве что вежливо кивал при встрече. А я обратила. И кое-что предприняла для того, чтобы ему помочь.

— Если его признание — неправда, тогда где Джастин Фаулер? Выяснив, что он жив и здоров, мы сможем со спокойной душой закрыть дело.

Немного помолчав, Синтия тихо ответила:

— Хотелось бы мне знать!

— Они ссорились — Фаулер и Рассел?

— Если и ссорились, то до войны.

— Иногда вражда не проходит с годами.

— Зато, — язвительно возразила она, — уходит причина вражды!

— Вы смогли уехать оттуда только потому, что миссис Рассел пропала.

Она вздрогнула.

— Когда я впервые попала в «Берег», болота меня пугали. Мне не нравилось, как ветер шелестит в камышах. Чудились какие-то шорохи… Бывало, я не спала, лежала у открытого окна и все боялась, что когда-нибудь расслышу, о чем шепчутся травы, и пойму, что они говорят обо мне. Через несколько недель я привыкла к шорохам и шепоту и перестала обращать на них внимание. Но когда пропала тетя Элизабет, как-то ночью мне приснилось, что зловещие шептуны пришли за ней. Они позвали ее на реку. Я ничего никому не сказала о своем сне, но именно поэтому я тогда так быстро уехала. Кроме того, мне не хотелось оставаться дома одной, без Уайата и Джастина. Они оба были так уверены в том, что влюблены в меня! Если бы в окрестностях «Берега» жила еще одна девушка, они бы на меня и внимания не обратили. Но других девушек рядом не оказалось… Так я во второй раз лишилась дома.

— Возможно ли, чтобы Уайат Рассел убил свою мать? Вам не казалось, что ее исчезновение — его рук дело?

— О боже! — воскликнула Синтия и так резко села, словно под ней вдруг подогнулись колени. — Нет! — Она посмотрела на Ратлиджа в упор. — Должна заметить, даже для полицейского у вас извращенная фантазия.

Ратлидж мрачно улыбнулся:

— За годы службы я повидал такого, что никаких фантазий не надо.

— Да… наверное.

— После того, что вы сейчас рассказали, странно, почему вас так влечет в «Берег».

— Я любила сам дом. Я бы вышла за Уайата только ради того, чтобы стать там хозяйкой. Но мысль о том, что придется жить с ним всю жизнь, была для меня невыносима. Даже как плата за «Берег».

— А деньги играли какую-то роль в ваших отношениях? — напрямик спросил Ратлидж. — Не из-за ваших ли денег Рассел так хотел жениться на вас? А потом вы ему отказали, и он решил как можно раньше вступить в права наследования…

Нахмурившись, Синтия Фаррадей ответила:

— Родители неплохо обеспечили меня; я не бедствую. Но Расселы в моих деньгах не нуждались. Кроме того, мой капитал находился под опекой до тех пор, пока мне не исполнилось двадцать пять лет — чтобы оградить меня от охотников за богатым приданым. Во всяком случае, так мне сказали адвокаты. Все считали, что к двадцати пяти годам я наверняка уже не буду наивной дурочкой и не сбегу с учителем танцев.