* * *

В это время кардинал Мазарини находился у себя в спальне в Венсене вместе со своим наперсником.

— Кольбер, я послал за вами, потому что хочу кое-что приписать к завещанию, — сказал первый министр, внезапно ощутив прилив сил.

Пока Кольбер устраивался, готовясь писать под диктовку, кардинал со стоном приподнялся в постели.

— Моей горячо любимой племяннице Олимпии, графине Суассонской, передается главный надзор за придворными королевы, — продиктовал старик, сознававший, что речь идет о последнем его волеизъявлении. — Что касается принцессы де Конти, то быть ей причисленной к придворным королевы-матери, — теряя силы, со вздохом проговорил кардинал.

— Это все, монсеньор? — бесстрастно осведомился Кольбер, хотя в душе был зол, услышав об очередных прихотях племянниц кардинала.

«Они будут доить его до тех пор, пока он не испустит дух», — подумал он.

— По совести, Кольбер, разве не обязан я посоветовать королю прогнать господина Фуке? — после долгих раздумий продолжал Мазарини.

Слова кардинала до того поразили Кольбера, что он выронил перо, которым делал приписки к завещанию. Вчера вечером после совета разве Мазарини не собрал здесь, в присутствии короля, Летелье, Лионна и Фуке, чтобы представить каждого из них Людовику XIV? Не он ли сам, отзываясь о суперинтенданте, говорил, что тот «всегда готов дать разумный совет по любому государственному делу, сколь бы сложным оно ни было»? Радуясь в глубине души повороту, которого он с надеждой ждал не одну неделю, верный Кольбер, однако, ничем не выдал своих чувств и ответил как всегда сдержанно и бесстрастно.

— Учитывая многочисленные финансовые махинации суперинтенданта, я посоветовал бы вашему высокопреосвященству отнестись к этому с крайней осторожностью. Кроме того, прежде чем принимать какое бы то ни было решение подобного свойства, необходимо учесть численность и могущество его сторонников. Наконец, — коварно прибавил заклятый враг Фуке, — внушительные силы, собранные суперинтендантом в его владениях на Бель-Иле, способны подорвать мир внутри королевства и омрачить его величеству ближайшие годы правления.

— Благодарю за откровенность, добрый мой Кольбер, вы как всегда печетесь исключительно об интересах государства, ваши слова благоразумны и справедливы. Кроме того, поскольку часы мои сочтены, не стану скрывать — я рекомендовал вас его величеству, обещав, что вы будете вести государственные дела не менее искусно, нежели хозяйство в каком-нибудь частном доме, — прошептал умирающий. — Король согласился с тем, что необходима третья комиссия во главе с интендантом финансов, и эта должность будет отдана вам в уплату за вашу преданность, Я также пожелал, чтобы ваши заслуги были четко отражены в этом документе. Включите сюда и вот это, — прибавил кардинал, протягивая наперснику листочек, исписанный рукой, дрожавшей, как видно, больше обычного.

Кольбер молча взял листок и в знак признательности склонил голову. Когда он пробежал глазами первые строки написанного, у него сильно забилось сердце: ведь это охранное свидетельство гарантировало исполнение всех его тщеславных помыслов и устремлений. «Честность, преданность и здравомыслие, в чем я лично имел возможность не раз убедиться…», «через двенадцать лет его безупречного служения мне верой и правдой я не нахожу слов, чтобы выразить мое удовлетворение усердием означенного господина Кольбера…» «Посему я одобряю все действия господина Кольбера, предпринятые им как по письменной доверенности, так и по распоряжениям, которые он получал устно…», «хочу, чтобы с особым доверием относились к слову господина Кольбера касательно всего, что было получено и израсходовано им, а также вложено по его распоряжению в какое бы то ни было дело…», «хочу также, чтобы все счета, относящиеся к моим семейным делам, оставались или были переданы в руки господина Кольбера, дабы он мог их хранить, никому больше не передавая».

Кровь стучала у Кольбера в висках, поскольку он верил, что неотвратимо перешагнул первую ступень на пути к вершинам власти. Он, жалкий, бедный счетовод-бумагомаратель, отныне стал ровней самому Фуке.

«Ближайшие часы будут решающими», — подумал он, подходя к постели Мазарини, чтобы передать на подпись текст приписки к завещанию. В эту минуту раздался зычный голос, повергший Кольбера в дрожь, — столь велико было его нервное напряжение.

* * *

— Король!

Кардинал открыл глаза и увидел, как в спальню входит его крестник, король Франции. Неожиданное посещение нарушало все правила этикета.

— Ваше присутствие, сир, делает мне честь и согревает душу. Вместе с тем оно неумолимо напоминает мне, что горестный час моего ухода пробил. Но я готов, Луи, и даже успел подписать завещание. Королева-матушка уведомила меня, что вы, ваше величество, отказываетесь от причитающихся благ, и посему я вынужден принять необходимые меры, чтобы распорядиться ими по-иному. Господин Кольбер изложит вам все в подробностях, если пожелаете.

Король Франции сел на стул рядом с постелью министра. Испытывая безмерную печаль перед лицом неизбежности, Людовик XIV, однако, улыбнулся и взял старика за руку.

— Дорогой крестный, мое присутствие продиктовано лишь привязанностью к вам. По вашей просьбе я послал за аббатом Жоли, и он дожидается в передней. Помня, однако, что он писал о вас лет десять тому, я удивляюсь вашему выбору. Почему он?

— Это добропорядочный, замечательный священнослужитель. Он не любит меня, знаю. Но я уверен — если он отпустит мне грехи, так уж наверняка!

Король молча кивнул. Заметив, как по телу старика пробежала дрожь, он встал, подошел к камину и принялся энергично перемешивать угли.

Кольбер, заручившись заветной подписью своего господина, с почтительным поклоном и с блеском в глазах вышел из погруженной в полумрак спальни.

— Дорогой Луи, позвольте последний совет, — сказал кардинал, взяв крестника за руку. — Вот уже несколько часов я снова и снова мысленно возвращаюсь к сложившемуся положению вещей. Сведения, которыми я располагаю, вынуждают меня просить вас остерегаться тщеславных устремлений господина суперинтенданта финансов. Разумеется, я ни в коей мере не отрекаюсь от того, что говорил о нем, — он и в самом деле способен на большие дела, когда не помышляет о женщинах и об архитектуре. Умоляю, будьте с ним начеку.

— Ценный совет, дорогой крестный, — ответил король, стараясь унять жар, приливший к его лицу при упоминании о пристрастии Фуке к женскому полу, — как и все советы, которыми вы меня удостаивали…

— Сир, это всего лишь мой долг как министра и как человека. Сейчас я могу сказать, не таясь, как дорога была мне ваша любовь, и когда вы были совсем еще мальчиком, и когда стали государем. Моя жизнь, вся моя жизнь, — признался Мазарини со слезами на глазах, — была бы скудна и никчемна без вас, дорогой Луи.

После короткого молчания, позволившего ему совладать с сильным волнением, старик продолжал:

— Остерегайтесь ваших союзников. Остерегайтесь войны, хотя перспектива ввязаться в нее пьянит и кружит голову, обещая славу. Однако она же и закабаляет самые крепкие сердца. Остерегайтесь тех, кто в тени плетет заговоры, покушаясь на вашу власть…