В свертке, оставленном на вахте, оказалась не одна маска, а две. На тот случай, если система очистки воздуха в одной окажется неисправна, говорилось в приложенной записке. И ниже: Поберегите Марту, пожалуйста. Время было к обеду. Пропало утро, подумал Сиприано Алгор, вспоминая формы, ожидающую глину, остывающую печь с рядами кукол внутри. Потом, уже на середине проспекта, двигаясь прочь от Центра, где слоган: Вы – наш лучший клиент, только не говорите об этом вашему соседу, с насмешливым бесстыдством вычерчивал диаграмму, где город становился невольным сообщником очень даже вольного обмана, который поглощал его и вертел им как хотел, в голову Сиприано Алгору пришло, что потеряно не только это утро и что похабная фраза заместителя начальника уничтожила все, что еще оставалось реального от мира, где гончар учился и привыкал жить, и превращала его всего лишь в видимость, мираж, иллюзию, бессмыслицу, безответные расспросы. Разогнаться бы – да в стену, подумал он. И спросил себя, почему не делает и, наверно, никогда не сделает этого, и начал перечислять причины. Пусть первый резон покажется надуманным, но в конце концов оттого люди и лишают себя жизни, что поначалу эта жизнь им дана, а все же прежде всего удерживает Сиприано Алгора от самоубийства то, что сейчас он жив, а следом за этим – его дочка Марта, чья жизнь так плотно, так неразрывно сплетена с его жизнью, что оба резона и явились одновременно, а потом шли гончарня, печь и зять Марсал, разумеется, он ведь такой славный парень и так любит Марту, и пес Найдён, хоть, наверно, многих возмутит это, но тем не менее бывает и так, что из-за собаки продолжает человек цепляться за жизнь, и прочая, и прочая, и прочая, а что именно прочая, спросил себя Сиприано Алгор, не находя более причин, но ему показалось, что одну он все же позабыл, и в этот миг внезапно, резко, без предупреждения всплыли из памяти имя и лицо покойной жены Жусты Изаски, и почему же Сиприано Алгор, если искал именно причины не впилиться в стену и нашел их в немалом числе и вполне основательными, а именно – он сам, Марта, гончарня, печь, Марсал, пес Найдён и даже по забывчивости нашей не упомянутая шелковица, так вот, почему, спрашиваем мы, последний из резонов этих, появившийся столь внезапно, что встревоженный гончар воспринял его как призрак или морок, был связан с тем, кого уж больше нет на этом свете, ну, конечно, не с кем попало, а с женщиной, на которой был он женат, с которой вместе работал и растил дочь, но все равно – сколько ни вываливай диалектики в кастрюлю, все равно трудно признать, что воспоминание о мертвом способно убедить живого остаться в живых. Любитель переиначивать поговорки, пословицы, изречения и прочие крылатые выражения, представитель редкого в наше время племени сумасбродов, воображающих, что знают больше того, чему их учили, сказал бы, что вот где зарыта собака, которая лает, а ветер носит. Извинившись за неуместное и неуважительное сравнение, добавим, что в данном случае собаку следует понимать как покойную Жусту, а чтобы увидеть, о чем же именно идет эта иносказательная речь, достаточно всего лишь завернуть за угол. Но Сиприано Алгор не сделает этого. А когда приедет в деревню, оставит машину у ворот кладбища, где не бывал с того памятного дня, и направится к могиле жены. Постоит там несколько минут в задумчивости, может быть за что-то благодаря, может быть спрашивая: Зачем ты приходила, может быть, слыша: Зачем ты пришел, потом поднимет голову и оглядится по сторонам, словно ища кого-то. В полуденный зной, в обеденный час едва ли тут кого найдешь.

Первой из печи вышла полусотня эскимосов, потому что и располагалась она под рукой, ближе всех. Счастливый случай, немедленно оценила это Марта: Самое удачное начало работы, чтобы руку набить, их проще всего раскрашивать, разве что медсестер еще проще, они все в белом. Когда фигурки полностью остыли, их расставили на сушильные полки, где Сиприано Алгор, вооружась пульверизатором и надев маску, принялся методично покрывать их матово-белым грунтом. И приговаривал себе под нос, что и нужды не было закрывать рот и нос: Достаточно было бы стать с подветренной стороны, тогда и так бы краску не вдыхал, но тотчас счел свое суждение несправедливым и неблагодарным, ибо не за горами безветренные дни, когда и паутинка не шевельнется. Завершив свою часть работы, Сиприано Алгор помог дочери расставить краски, пузырек с бензином, кисти, рисунки-образцы, принес скамеечку и, не успела Марта в первый раз прикоснуться кисточкой к фигурке, сказал: Нет, плохо придумали, когда куклы стоят вот так, шеренгой, тебе придется все время двигать скамейку вдоль полок, устанешь скоро, а Марсал. Что Марсал, спросила Марта. Сказал, тебе надо беречься и не утомляться. Больше всего меня утомляет по сто раз слушать одно и то же. Это ведь для твоего же блага. Ну, смотрите, если поставлю перед собой двенадцать кукол, придется передвинуть скамейку всего четыре раза, чтобы дотянуться, и, кстати, мне на пользу будет шевелиться и менять позу, а теперь, когда я вам объяснила, как действует этот конвейер наоборот, хочу напомнить, что ничто так не мешает работающему, как присутствие праздного, и, мне кажется, это именно наш случай. Ладно же, я припомню тебе эти слова, когда сам сяду работать. Да что там слова, вы меня попросту прогнали. Ладно, ухожу, с тобой невозможно разговаривать. Еще два слова, пока не ушли, во-первых, если есть кто-нибудь, с кем вы можете разговаривать, то это я. А что во-вторых. А во-вторых, поцелуйте меня. Еще вчера Сиприано Алгор просил, чтобы зять обнял его, а сейчас Марта просит, чтобы отец поцеловал ее, что-то явно должно произойти в этой семье, того и гляди появятся на небе кометы, заходят столбы северного сияния, помчатся ведьмы верхом на метлах, Найдён будет всю ночь выть на луну, хотя ночь безлунная, и вот-вот перестанет плодоносить шелковица. Слава богу, что все это лишь плоды чрезмерной впечатлительности, объясняющейся у Марты ее беременностью, а у Сиприано Алгора – совокупностью причин, часть которых знаем мы с вами, а часть – он один. Ну вот, наконец он поцеловал дочь, а та – его, и пес, взыскующий внимания, внакладе не остался, получил свою толику внимания. И, как говорится, ничего, обойдется. Сиприано Алгор ушел в мастерскую формовать следующие триста штук, а Марта в тени шелковицы под добросовестным присмотром Найдёна, вернувшегося к своим караульным обязанностям, принялась за раскраску эскимосов. Но совсем забыла, что сначала надо отчистить кукол, убрать заусенцы и всякие неровности с поверхности, отполировать их, потом сдуть с них пыль, а поскольку одно непременно тянет за собой другое, припомнила, кстати, что не сможет расписывать фигурки, переходя от одного цвета к другому, как собиралась, постепенно и не прерываясь до последнего мазка. Потому что на странице в руководстве ясно сказано, что накладывать одну краску можно, лишь когда совершенно высохнет другая. Вот теперь, сказала она себе, мне пригодился бы настоящий конвейер, куклы бы плыли передо мной, и каждая поочередно получала бы мазок синего, потом желтого, потом лилового, потом черного, потом красного, потом зеленого, белого и, наконец, как венец всему, радужного, все в себе заключающего цвета. Пусть Бог оделит тебя добродетелями, ибо я сделала, что могла, и не столько благодаря тому, что Бог, не меньше простого смертного склонный к забывчивости и беспечности, увенчал успехом мои усилия, сколько от смиренного сознания, что лучше мы не сумели просто-напросто потому, что оказались не способны на это. И спорить с этим было бы зряшной тратой времени, ибо то, что считается аргументами, на самом деле – более или менее случайные сочетания слов, надеющиеся, когда их расставят в синтаксическом порядке, обрести значение, в обладании которым сами не уверены. Марта оставила кукол на попечение Найдёна и, перестав противиться неизбежному, пошла на кухню за последним листом наждачной бумаги: Этой мне надолго не хватит, подумала она, купить надо бы еще. Загляни она в дверь мастерской, увидела бы, что дела там идут не очень хорошо. Сиприано Алгор похвастался, что Марсал придумал кое-какие усовершенствования, чтобы ускорить работу, и с точки зрения, так сказать, глобальной так оно и было, однако немедленно подтвердилась правота поговорки «скоро, да не споро», и в результате бракованных фигурок стало значительно больше, чем в первой партии. Когда Марта занялась своим делом, эти первые уродцы уже были собраны на полке, и Сиприано Алгор, подсчитав, сколько времени он выиграл и сколько кукол потерял, решил не отказываться от своих плодотворных, но не безупречных и необъяснимых приемов. Дни шли за днями. За эскимосами последовали клоуны, за ними – медсестры, потом – мандарины и бородатые ассирийцы и, наконец, шуты, прежде стоявшие у задней стенки печи. На второй день Марта спустилась в деревню и купила две упаковки наждачной бумаги. В этой лавке уже начала работать Изаура, о чем Марта знала, потому что заходила к ней после той бурной, поймите правильно, встречи, которая состоялась у соседки с отцом. Эти женщины видятся редко, хотя у них множество причин стать близкими подругами. И теперь Марта вполголоса, чтобы не услышал хозяин, спросила, как ей тут работается и вообще, а та ответила, мол, ничего, ничего себе и добавила: Ко всему привыкаешь. Добавила безрадостно, но твердо, словно давая понять, что удовольствие тут решительно ни при чем и только воля, она одна, заставила ее принять предложение и согласиться на такую работу. Марта припомнила ее слова какое-то время назад: Да любая работа, лишь бы позволила остаться здесь. Вопрос, который Изаура задала чуть погодя, скатывая наждачную бумагу в рулон – не туго, как полагается, – долетел до Марты как эхо, искаженное расстоянием, но все равно слышное: Ну а как там дома, как все твои. Устали, работы очень много, но в общем хорошо, Марсал, бедняга, в выходные должен еще стоять у печи, совсем вымотается, боюсь. Листы наждачной бумаги были уже свернуты. Изаура, когда получала деньги и отсчитывала сдачу, спросила, потупившись: А отец. Марта едва успела ответить, что и он – ничего, как мысль, ужасная и нежданная, мелькнула у нее в голове: Что же она будет делать, когда мы уедем отсюда. Изаура попрощалась и занялась другим покупателем: Поклон ему, сказала она, и если бы в этот миг Марта спросила: Что же вы делать будете, когда мы уедем, соседка, наверно, так же спокойно, как пять минут назад, сказала бы: Ко всему привыкаешь. Да, много раз мы слышали и сами произносили эти слова: Ко всему привыкаешь, произносили и произносим с ненаигранным вроде бы спокойствием, потому что в самом деле не существует или пока не обнаружено иное средство с достоинством явить миру наше безропотное смирение, вот только никто пока не догадался спросить, во что обходится нам эта привычка. И Марта вышла из лавки, чуть не плача от жестоких угрызений совести и обвиняя себя в том, что будто бы обманула Изауру: Она ведь ничего не знает, не знает даже, что мы вот-вот уедем отсюда.