Наутро, когда Сиприано Алгор уже давно работал, в мастерскую вошел зять. Доброе утро, сказал он, это здесь в практиканты набирают. С ним пришла и Марта, которая не вызвалась помогать, хоть и была уверена, что отец не отошлет ее прочь. Гончарня напоминала поле битвы, где один человек четыре дня сражался против себя самого и всего, что было вокруг. Тут у меня малость не прибрано, извиняющимся тоном сказал Сиприано Алгор, оно и понятно, раньше, когда мы делали посуду, была у нас норма и все шло по заданному распорядку, теперь не то. Вопрос времени, отозвалась Марта, со временем руки и вещи непременно привыкнут друг к другу, и первые не дадут вторым путаться. Я к ночи так выматываюсь, что руки опускаются при одной мысли о том, что надо еще справиться с этим хаосом. Да я бы с удовольствием тут все прибрала и расставила по местам, но вы же запретили сюда входить, сказала Марта. Ничего я не запрещаю, возразил отец. Ну, это самое слово не произносите, но смысл такой. Я просто не хочу, чтобы ты надрывалась, вот начнем расписывать кукол – тогда пожалуйста, работа сидячая, тяжелого поднимать не будешь. Увидим, не скажете ли, что запах краски может повредить ребенку. Пока что я вижу, что с этой женщиной разговаривать невозможно, сказал Сиприано Алгор зятю, словно отчаявшись и обращаясь к нему за содействием. Вам видней, вы ее дольше знаете, так что терпите, но насчет того, что тут надо все вымыть и расставить по местам, – это факт. Вот что мне в голову пришло, можно сказать, спросила Марта, можно, вы позволите, уважаемые господа. Господа позволяют, пробормотал гончар, а то, смотрю, сейчас лопнет голова эта самая, если из нее не выйдет то, что пришло. И что же это, осведомился Марсал. Раз все равно сегодня глина отдыхает, давайте приведем тут все в божеский вид, а если мой дорогой отец не хочет, чтобы я уставала, буду только распоряжаться. Сиприано Алгор и Марсал переглянулись, давая другу возможность высказаться, но, поскольку ни тот ни другой не решились взять слово первым, заговорили они хором и сказали: Ладно. И еще не пришло супругам время отправляться на обед, а прибранная гончарня со всем своим содержимым засияла чистотой, насколько это возможно для мастерской, где в качестве основного сырья используется грязь. Нет, в самом деле, если смешать глину и воду, или цемент и воду, или гипс и воду, можно как угодно изощрять воображение, чтобы придумать слово покрасивее, поизысканней, попоэтичней, но в конце концов рано или поздно все равно придешь к слову точному и верному, выражающему то, что и должно, и слово это будет – «грязь». И многие боги – причем из числа самых известных – для творений своих не использовали иного материала, хоть в наши дни еще большой вопрос, отдавать такое предпочтение грязи – это ей в плюс или в минус.

Марта сготовила отцу обед. Только разогреть, сказала она, уходя с Марсалом. Слабый звук мотора очень скоро стал еле слышен, а потом и вовсе стих, тишина заполнила дом и мастерскую, еще чуть больше часа гончару предстоит провести в одиночестве. Спало нервное возбуждение последнего времени, и вскоре желудок начал подавать недовольные сигналы. Гончар сначала накормил Найдёна, потом вошел в кухню, приподнял крышку и понюхал. Пахло вкусно и еще не остыло. Не было ни малейших резонов откладывать трапезу. И по завершении ее гончар уселся в кресло, где всегда отдыхал, и почувствовал умиротворение. Слишком даже хорошо известно, что душевное равновесие не вполне безразлично к довольству телесному, однако умиротворение, осенившее душу гончара в этот миг, подобие восторга, обуявшее его, объясняются не только тем, что плоть его насытилась. В строгом порядке выступая, способствовали этому блаженному состоянию также и то, что он, безусловно, освоил технику формовки, и надежда, что отныне проблем не будет, а если будут, то уже не из разряда нерешаемых, и то, как замечательно ладят Марта и Марсал, что, как говорится, просто бросается в глаза, и, наконец, последнее, но не маловажное – чистота и порядок в мастерской. Веки Сиприано Алгора медленно опустились, потом с усилием поднялись, опять закрылись и опять поднялись – с еще большим трудом, а на третий раз предпринятая попытка была полностью лишена внутренней убежденности. Сиприано Алгор обрел равновесие и – от полноты души и утробы соскользнул в сон. На дворе в тени шелковицы спит и Найдён. Могли бы проспать так до возвращения Марсала с Мартой, но пес неожиданно залаял. Залаял не в тревоге и не от испуга, а во исполнение своих обязанностей издал формальный, так сказать, оповестительный лай: Я знаю того, кто пришел, но голос подать должен, потому что этого от меня ждут. Впрочем, разбудил гончара не лай, а голос, женский голос, звавший: Марта, а потом спрашивавший: Марта, ты дома. Сиприано Алгор не встал с кресла, а лишь приподнялся, словно готовясь убежать. Пес уже замолчал. Дверь на кухню была открыта, и гончар видел, как женщина входит, приближается, вот сейчас появится рядом, и если, конечно, это явление – не следствие нежданной случайности, не простое чистое совпадение, но предвидено и записано в книге судеб, то даже и землетрясение тогда не перекроет этот путь. Виляя хвостом, первым вошел Найдён, а уж следом за ним – Изаура Мадруга. Ой, сказала она удивленно. Сиприано Алгору нелегко было выбраться из кресла, и это его глубина и собственные внезапно ослабевшие ноги виновны в том, что он замер в позе, комичность которой отлично сознавал сам, произнося: Здравствуйте. Сказала она: Доброе утро или добрый день, сама толком не пойму, который час. Сказал он: Да уж первый в начале. Сказала она: Я думала, меньше. Сказал он: А Марты нет, но проходите, пожалуйста. Сказала она: Не хочется вас беспокоить, зайду как-нибудь в другой раз, мне не к спеху. Сказал он: Они с Марсалом пошли в гости к его родителям, скоро должны вернуться. Сказала она: Да я зашла только сказать ей, что нашла работу. Сказал он: Вот как, и где же. Сказала она: Да повезло, здесь же, в деревне. Сказал он: И что же за работа. Сказала она: В лавочке, за прилавком стоять, могло и хуже быть. Сказал он: И как – нравится. Сказала она: Не всегда получается делать только то, что нравится, для меня главное – тут остаться, и на это Сиприано Алгор не ответил ничего, промолчал, смутясь от вопросов, которые задавал почти бездумно, и опять же любому бросается в глаза, что если человек спрашивает о чем-то, значит хочет это знать, а если хочет знать, значит имеет какой-то резон для этого, и вот теперь главный вопрос, который Сиприано Алгор должен как-то выудить из сумятицы своих чувств, в том, почему заданные им вопросы, будучи поняты в буквальном смысле – а мы в данном случае решительно не видим возможности иного толкования, – обнаруживают столь явный интерес к настоящей и будущей жизни женщины, интерес, многократно превосходящий все, чего естественно было бы ожидать от доброго соседа и, с другой стороны, как мы прекрасно знаем, вступает в непримиримое и коренное противоречие со всеми решениями и выводами, которые на протяжении этих страниц принимал сам же Сиприано Алгор в отношении Изауры, первоначально Эштудиозы, а впоследствии и по настоящее время Мадруги. Вопрос серьезен и требовал бы напряженных и сосредоточенных размышлений, однако логика построения повествования и вытекающая из нее дисциплина при том, что обеими порой можно, а иной порой в случае надобности – даже должно пренебречь, не позволяют нам долее держать лицом к лицу в этом затруднительном положении и напряженном молчании Сиприано Алгора и Изауру Мадругу, а пес вопросительно поглядывал на них, а часы на стене своим недоуменным тиканьем будто спрашивали, зачем им обоим время, если они его не используют. Все же надо сделать хоть что-нибудь. Да, что-нибудь, но не что попало. В неуважении к дисциплинирующей логике повествования нас, конечно, всякий волен, может и должен упрекнуть, но никак не в отсутствии внимания к тому, что составляет суть и уникальность характера человека, а именно – к складу его личности, к неповторимым особенностям его поведения. В обрисовке персонажа допустимы противоречивость его натуры, но противоречия эти связаны между собой, и на этом мы настаиваем особенно, ибо вопреки утверждениям словарей «противоречие» и «непоследовательность» – далеко не одно и то же, противоречия возникают именно внутри личности или персонажа, тогда как непоследовательность, будучи в значительно большей степени, нежели противоречия, доминантой поведения, отторгает их от себя, уничтожает их, обнаруживает неспособность ужиться с ними. И с этой точки зрения мы, рискуя увязнуть в парализующей паутине парадокса, не можем все же исключить, но, напротив, просто обязаны предположить, что противоречие в конечном счете есть самый последовательный противник непоследовательности. О, горе нам, эти рассуждения, не лишенные, быть может, интереса для тех, кто не довольствуется поверхностным и привычным взглядом на явления, увели нас еще дальше в сторону от трудного положения, в котором мы оставили Сиприано Алгора и Изауру Мадругу наедине друг с другом, ибо пес Найдён, смекнув, что как-то все тут ни тпру ни ну, ни два ни полтора, счел за благо удалиться под сень шелковицы и предаться прерванному сну. Самое время поискать выход из этой недопустимой ситуации, сделав, например, так, чтобы Изаура Мадруга, как человек в силу своего пола более решительный, произнесла бы хоть несколько слов, все равно каких, тут любые сгодятся: Ну, ладно, я пойду, да больше и не потребуется, главное – прервать это молчание, сделать легкое движение, обозначающее намерение уйти, что в данном случае было бы просто вернейшим средством, но гончару Сиприано Алгору, к сожалению, не пришло в голову в тот миг ничего лучше, чем задать вопрос, от стыда за который он потом будет биться этой самой головой о стенку, и пусть каждый из нас сам решает, уместно ли прозвучало: Ну, что там поделывает наш кувшин, исправно ли службу несет. Сиприано Алгор наложит на себя такую кару за то, что, по его мнению, сморозил несусветную глупость, но, будем надеяться, что немного погодя, когда схлынет ярость самобичевания, он вспомнит, что Изаура Мадруга в ответ не расхохоталась оскорбительно, не засмеялась безжалостно, не улыбнулась даже той чуть заметной насмешливой улыбкой, более чем, казалось бы, тут уместной, но, напротив, сделалась очень серьезна, сложила руки на груди так, словно все еще прижимала к ней кувшин, который Сиприано Алгора угораздило назвать «нашим», и, может быть, ночью, перед тем, как заснуть, это слово спросит его, с каким намерением он произнес его и потому ли кувшин стал нашим, что некогда перешел из одних рук в другие и сейчас речь зашла о нем, или же он наш потому, что наш, только наш, безудержно наш, наш с тобой – и больше ничей, наш – и точка. Сиприано Алгор не ответит, а лишь пробормочет, как уж бывало не раз: Что за ерунда, но пробормочет машинально и, разумеется, с раздражением, но без глубокой внутренней убежденности. Только сейчас, когда Изаура Мадруга уже ушла, сказав еле слышно: До встречи когда-нибудь, только теперь, когда она почти бесплотной тенью выскользнула за дверь и Найдён, проводив ее до спуска к магистрали, уже вернулся на кухню с откровенно вопросительными наклоном головы, верчением хвоста и подрагиванием настороженных ушей, так вот, только сейчас понял гончар, что на его вопрос она не ответствовала ни единым словом, не сказала ни да ни нет и разве лишь крепче обхватила себя, словно ища в этом объятии защиту для – или от – него. Сиприано Алгор растерянно огляделся – растерянно и даже потерянно, чувствуя, что ладони его увлажнились и сердце колотится, как человек, только что избежавший опасности, о масштабе которой не имел отчетливого представления. И вот тогда треснул себя по лбу кулаком, заменив им стену.