– Сойди, пожалуйста, с моей ноги, а то мне кажется, что ты на что-то намекаешь.

Она облегченно рассмеялась и показала ему телеграмму от тети Фени, – опечатка придала поздравлению какую-то драгунскую пьяную удаль: «рродной малыш».

4

Вот и еще один день рождения позади.

Месяц назад в это время было бы уже темно, а сейчас совсем светло. Улица выходила на закат, багровый с синевой, как набрякший, перетянутый ниткой палец, – в школе мальчишки любили это бурсацкое развлечение. Выше небо светлело, переходило в основной по занимаемой площади тон – оранжевый, потом – подряд – желтый, зеленый, голубой, переходящий в глубокую астрономическую синеву, до полной радуги не хватало только фиолетового. Закат отражался в окнах девятиэтажного дома-башни, отражался разнообразно, потому что разные стекла отражали – и искривляли – разные его участки, и казалось, что в комнатах пылают какие-то невиданные светильники, заполнившие дом сиянием, рядом с которым свет электрической лампочки выглядит простеньким и линялым, как сиротское платьице. Они с Игорем стояли на углу, чтобы контролировать сразу два автобуса. Стояли уже довольно долго, но для их города – средне. С ним – это пожалуйста. Хоть всю ночь.

Рядом была недавняя лужа, уже высохшая, но грязь, хоть и подсохла, оставалась черной и глянцевой. На ней было довольно много следов. Некоторые почти не портили лакированную поверхность, только делали ее более матовой, но некоторые вырезали из нее ровный каблук, как стаканом вырезают кружочки из раскатанного теста. Здесь пересекались две улицы, одна мощенная булыжником, когда-то солидная, когда-то почти центральная – теперь центр ушел к заводу, – а другая немощеная, наверно, всегда была переулком. Дома на когда-то солидной были тоже когда-то солидные: кирпичные, а деревянные встречались только двухэтажные с кирпичным первым этажом. Легко представить, как глазели на эту захолустную купеческую роскошь звероловы или старатели, приходившие сюда пропить свою добычу. Ближайший дом по какому-то каннибальскому обычаю был украшен человеческими головами. Было похоже, будто каменные люди, лежа на крыше, свесили головы и рассматривают улицу, и невольно ищешь пальцы, которыми они держатся за край крыши. Дальше шла бывшая мечеть, тронутая мавританским духом, – кинотеатр «Родина» с плакатом: «Расцветай, Сибирь, – наша родина!» В городских автобусах бытует шутка: «Вы у «Родины» (уродины) выходите?» Особенно в обращении к девушкам. У кинотеатра виднелась афиша, но буквы были настолько японизированы – шел японский фильм, – что прочитал бы ее разве что японец, десять лет проживший в России. Дальше – его уже не видно – скорняжное ателье, в окнах его вывешены металлические круги с чеканкой, под Грузию, – изображения животных, поставляющих свои шкуры для меховых изделий: барана, зайца и лисы. Лиса так укрылась острым хвостом, что стала похожей на рыбу. Игорь зубоскалил, что здесь изображен мех для бедных – рыбий. Еще дальше восьмиугольная площадь, вторая в мире; где первая, разумеется, неизвестно, но в таких городах все достопримечательности всегда вторые в мире, максимум – третьи. Будь это элеватор, церковь или площадь – в мире где-то есть еще только одна такая. Все кирпичные фасады сплошь изукрашены – живого места нет – карнизами, сандриками, а над ними – какими-то подковами, свисающими до земли, полуколонночками, похожими на распиленные вдоль ножки рояля. Кажется, что кирпич немного меньше теперешнего, хотя его трудно рассмотреть хорошенько из-за того, что вся стена исчерчена кругами, отрезками, вертикалями, горизонталями из специальных мелких фигурных кирпичиков. А в общем, улица походила на дореволюционный Арбат, с той разницей, что вдоль нее стояли тополя. В прошлом году их все укоротили под общий рост и отпилили показавшиеся лишними ветки, поэтому теперь, с пучками молодых листьев на опиленных концах, они походили на кактусы, – кактусовая аллея.

А на улице поплоше все дома были деревянные, темно-серые и светло-серые – как папиросный пепел. Некоторые были высветлены до белизны, иногда тронутой зеленью, с резными наличниками, карнизами, похожими на край кружевной салфетки – сбоку напоминали иконостас. Но были и кондовые, без излишеств, с ровными графитовыми бревнами, боком вросшие в землю, так что крайнее правое окно оказывалось на полметра ниже левого. Узоры на домах разнообразные, но, когда приглядишься, начинаешь видеть, что повторяются. Хотя все равно хорошо.

В узорах часто встречается снежинка, вроде той, что раньше вырезали под Новый год из сложенной в несколько раз бумаги, однако попадаются и официальные: довольно похоже вырезанные занавеси с кистями. А есть и какие-то забытые иероглифы. Про их город, про старую часть, как-то даже писали в «Комсомолке». Приятно было.

Скоро полетит тополиный пух, все будет белым и шевелящимся, нельзя будет смотреть прямо, как подобает честному человеку, – придется щуриться, отворачиваться. Один раз она наступила в лужу – под пухом ее было не видно. Наверно, после отпуска пух еще будет летать. Только бы отпустили. Отпустят, не могут не отпустить.

Никогда не думала, что полюбит этот город, а вот же… Впрочем, окончательно это уяснилось, когда город связался с Игорем: улицы напоминали о нем, как они по ним шли, и, с другой стороны, когда она уезжала отсюда, желание видеть Игоря влекло за собой желание вернуться сюда, в город. В школе она естественнейшим образом относилась к своему городу как к временному местопребыванию: он самой природой был предназначен, чтобы в нем кончали школу и уезжали навсегда. Вернувшись сюда по необходимости – после смерти матери она не могла оставить отца одного, – теперь она скучает без него. А в первое время сильно скучала без Ленинграда, – у нее была возможность зацепиться там, предлагали общежитие, и, если бы не отец, она ни секунды бы не раздумывала. Здесь ей казалось вначале, что ее зажали в угол. В родной угол.

Прежде ей в голову не приходило, что в этом городе может быть что-то интересное, хотя здесь была такая явная достопримечательность, как крепость на горе, построенная, как водится, для защиты горожан и со временем ставшая, как водится, политической тюрьмой. Теперь же она любила ходить с работы пешком разными путями, и все было интересно: вот в витрине дорическая колонна, вот полураспахнутые железные ворота с врезанной в них дверью на ржавой пружине. Ворота с железными завитушками, как будто какой-то Самсон выломал их из парковой ограды, а из-за них выглядывает свинья с длинной, как у лисы, ехидной мордой. Деревянные и бетонные завалинки, сарай из ржавого, похожего на сухую марганцовку камня, и вдруг рустованная стена флорентийского палаццо. Каким ветром его сюда занесло? Читаешь вывеску: «Обл…» и еще что-то. А рядом на бревенчатой развалюхе белая доска с фамилией жившего в ней декабриста. И умных людей здесь хватало. Для нее, конечно. Тем более с тех пор как здесь начали выпускать джинсы со знаком качества, город стал не только промышленным, но и культурным центром. (В джинсах человек кажется более приобщившимся к цивилизации.) Вообще, здесь иногда выпускали симпатичные вещицы, особенно вязаные, но обязательно украшали их какой-нибудь такой вышивкой, что ее приходилось спарывать.

Мимо проехали «Жигули». Мотора почти не слышно, слышны только колеса по булыжнику, словно кто-то шепотом говорит: ррр. Водитель помахал Игорю, а Игорь ему. Она не спросила, кто. День ее рождения для нее законное основание провожать его до остановки. В городе были места, где возможность встретить знакомых почти исключалась, и хорошие места, но зато, если уж встретишь, им покажется очень странным, что вы тут очутились, да еще вдвоем.