И сердце его, пускаясь вскачь от радости – хорошо придумал, – зовет меня.

Это ведь правильно будет – остановить зло.

Убить?

Даже если так… Я ведь хийси.

Но еще помню, как быть человеком. И снова ухожу.

Останавливаюсь, встретив совсем юную девушку, глаза которой чисты.

И почти решаюсь сделать шаг навстречу, но тут чистота сползает. Маска.

Все люди носят маски. И я умею видеть сквозь них. Вот только это умение обрекает меня на одиночество. Ведь и вправду не считать же подругой водяницу?

– Прелестненько! – зевнула лаакье и сонно потерла глаза. – Люди… вкусненькие. А что думают – какое тебе дело? Тебе есть надо, а то слабенькой будешь.

– Я не хочу есть людей.

По гладкой коже водяницы катились капли воды. Дождь шел второй день кряду, и моя шкура промокла насквозь. Я сбросила ее наземь, а сама забралась на ветку.

И наверное, мы с лаакье были похожи сейчас: нагие, белокожие и… неживые.

– Почему? – Она расчесывала мои волосы, вплетая в них тонкие жемчужные нити. – Люди вкусненькие. Попробуй.

И она снова зевнула.

Подступала зима, и омут, в котором она жила, уже расстелил перины ила. Скоро ляжет моя подруга на дно, позволит укрыть себя палой листвой, опутает волосами старую коряжину, чтобы весенним паводком не унесло, да и заснет. И мне так поступить советует.

Но я все же не медведица…

В тот день, когда лаакье не вышла из воды, я поняла, что осталась совсем одна. И звонкая многоголосица леса теперь вызывала только неясную печаль.

Вдобавок вернулись сны.

И в них мое одиночество оставалось за границей рук, таких надежных. И таких жестоких. Утром, силясь отогнать наваждение, я склонялась над водой. Она – тоже зеркало, в котором отражается мое лицо, перечеркнутое белой полосой шрама. Лекарства хватало до вечера. А затем сны возвращались. И утром я просыпалась в слезах и с шестигранной монеткой в кулаке. Следовало бы выбросить ее, но… я не находила в себе сил расстаться с подарком Янгара. А также не знала, чем занять себя.

И если первое время я радовалась, что мне нет нужды делать что-либо, то постепенно я стала сама искать работу.

Собрать стекло.

Избавить старую березу от вывернутой, иссохшей ветви.

Снять шары омелы с молодого дуба, у которого есть еще шанс выжить.

Просто обойти свои владения, убеждаясь, что все в них по-прежнему. Как вчера. Позавчера. За день до того. Отныне и навсегда. Я стала хозяйкой леса, пусть на поясе моем и не висели ключи от него. Да и пояса у меня больше не было.

Зато была неизъяснимая тоска.

Потому, когда синицы сказали, что на опушке моего леса появились люди, я решила взглянуть на них.

Семь дней дал Янгхаар Каапо своему врагу и велел поставить шатер, достойный Олли Ину.

Раны его омыли, перевязали. И чтобы не было ни в чем укора, отдал Янгар дорогую одежду, сапоги из белого сафьяна, в которых только по коврам ходить, а к ним – шпоры посеребренные да коня из собственного табуна. И слуг приставил, как к гостю дорогому.

Шептались, что желает Черный Янгар замириться, что дня не пройдет, и покинет Олли Ину шатер, но время шло, и не пытался сын Ерхо сбежать, держал данное слово.

Когда же вышло время, обратился Янгхаар к своим людям так:

– Завтра на рассвете я буду биться с Олли Ину. И тот из нас, кто победит, будет вам господином. Служите ему верно.

Промолчали аккаи.

Алым полыхнул рассвет.

И дождь, что шел всю ночь, унялся. Сизая трава была мокра, а налитое краснотой солнце отражалось в лужах. Сапоги топтали его, и капли грязи оседали на белом сафьяне.

Олли Ину снял дорогой халат и с поклоном протянул его Янгару.

– Благодарю за гостеприимство, – так он сказал.

– Я и вправду был бы рад видеть тебя гостем, – отвечал Янгар и, передав халат слуге, протянул клинок. Палаш, принадлежавший Олли, был вычищен и наточен так, что волос на лету перерубал.

Что бы ни говорили о Черном Янгаре, но никогда не скажут, будто бы обманом он победу одержал.

Олли скинул рубашку и сапоги. Он был высок, на голову выше Янгара. Вдвое шире в плечах. Бугрились мышцы, кожа, морскими ветрами выдубленная, была черна и прочна, как панцирь. Редкие шрамы украшали ее. Темные волосы Олли заплел в косу. И бородку свою куцую расчесал.

Янгар же вдруг вновь ощутил неловкость. Собственное тело было чересчур худым. И свежие рубцы, следы медвежьих когтей, отнюдь не красили его. Но, следуя примеру врага, Янгхаар разделся.

И кожу обожгло холодом.

Осень.

И скоро зима.

А к весне уже не останется никого из рода Ину, кроме Пиркко-птички.

И быть может, в ее руках – ведь сестра же – обретет Янгар долгожданный покой.

Слуга поднес резную чашу, наполненную родниковой водой, и оба поединщика пригубили, показывая, что нет у них друг к другу ненависти, но лишь долг, который священен.

Остатки воды плеснули под ноги.

– Мне жаль. – Олли описал палашом полукруг.

Он двигался неторопливо, и было в облике нечто звериное, медвежье. Скользили босые ступни по грязи, и Янгхаар вдруг ощутил небывалую усталость.

Сколько было поединков?

Десятки.

Сотни.

И что за беда, если здесь под ногами не желтый речной песок, которым присыпают кровавые пятна, но осенняя грязь да гнилая трава?

Зрителей нет?

Есть. Воины Янгара вытянулись цепью. Смотрят. Жадно. Гадая, кто же из двоих останется на ногах. На Янгара ставят, зная его силу. Но и про Олли слышали, что славный он воин.

Поддаться?

Один точный удар – и исчезнет клятва, месть и сам Янгхаар. И, словно отзываясь на трусливую эту мысль, свистнул клинок, коснулся груди Янгара, отворяя кровь. Боль обожгла и подстегнула. Сдаются слабые, Янгар силен.

И новый удар он отразил.

Сталь скрестилась со сталью. Запела то грозно, то жалобно. Клинки сплетались в танце, касаясь друг друга, пробуя на прочность.

Олли наступал, сильный и ловкий, заставляя ускользать из-под ударов. Он был яростен, сын Ину, но тяжел, непривычен к тому, чтобы бой длился долго.

Янгхаар видел, как вздуваются мышцы под загорелою кожей, как перекатываются они, неторопливо, будто волны. Как покрывается кожа мелкой испариной. Как мучительная гримаса искажает лицо Олли. Он дышит сквозь стиснутые зубы и терпит боль от многих ран.