Декарт разделял тело и душу, считая, что одно может существовать без другого. Сегодня редко можно встретить человека, который поддерживал бы эту идею.

Очевидно, что разум и мозг неразрывно связаны и влияют друг на друга. Тем не менее сохранять в этом уверенность сложно, когда сталкиваешься с взаимодействием мозга и разума на практике.

Органические заболевания считаются «настоящими», а психосоматические, как, например, у Шерон, – менее «настоящими» и достойными внимания. Человек, чьи ноги парализованы из-за травмы позвоночника, почему-то считается «более больным», чем человек с психосоматическим параличом ног. Но разумеется, если никто из них не может ходить, то они «больны в равной степени». Общество определяет, насколько болен человек, основываясь не на тяжести его состояния, а на причине его болезни. Именно поэтому Шерон так отреагировала на свой диагноз. Она понимала, что ее будут воспринимать иначе все, кому бы она о нем ни рассказала.

Состояние нашего разума – это состояние нашего мозга. Оно создается в ходе биологических процессов. Разум существует среди переменчивых связей между анатомическими областями мозга, которые контролируют память, восприятие, воображение, мысли, эмоции, ум и убеждения. Разум неосязаем и сложен для объяснения, но он реален, как и болезни, которые им порождаются.

Шерон снова встретилась с нейропсихиатром и согласилась на когнитивно-поведенческую терапию. Человек, у которого случился первый эпилептический припадок, попадает к специалисту в течение двух недель. Человек с диссоциативными приступами может ждать приема месяцами. В случае с Шерон понадобилось три месяца. Это мало. За это время произошло нечто очень интересное: количество припадков сократилось с трех в неделю до одного в месяц. Лечения никакого не было. Улучшение было спонтанным.

Несколько медицинских исследований продемонстрировали такой же феномен. Объяснение диагноза способно излечить многих людей с диссоциативными конвульсиями. Отказ от чрезмерного числа медицинских вмешательств снижает уровень стресса и снимает фокус с припадков. Если каждое утро вы будете думать о головной боли, то велика вероятность, что в какой-то момент у вас заболит голова. Шерон стало лучше без лечения.

Однако проблема не была целиком решена. У Шерон произошел припадок, который никак не заканчивался. Ее семья вызвала «Скорую помощь». Ее отвезли в отделение первой помощи местной больницы. С согласия Шерон я написала ее терапевту. Я рассказала ему о диагнозе и предупредила, что в случае поступления в больницу с припадком ее следует лечить не лекарствами, а симптоматической терапией. На практике это оказалось сложным для врачей. Когда припадок продлился час и не остановился, мне позвонил терапевт и по моей просьбе прислал видеозапись приступа. Припадок был таким же, как в отделении видеотелеметрии, и определенно был диссоциативным. Я порекомендовала врачам наблюдать и ждать. Через час Шерон сидела на больничной каталке и просилась домой.

Это был поворотный момент. Очнувшись в отделении первой помощи, а не интенсивной терапии, она ощутила радость и веру. От когнитивно-поведенческой терапии, которая началась на несколько недель позднее, ей стало значительно лучше. Она начала распознавать крошечные предупреждающие сигналы, предшествующие припадку. Нейропсихиатр научил ее техникам, способным предотвратить развитие приступа. Они работали не всегда, но часто.

– Поверить не могу, что это работает, – сказала Шерон, когда ее отношение ко мне наконец улучшилось. – Иногда я не могу целиком предотвратить конвульсии, но у меня получается избегать потери сознания. Я даже могу ограничить конвульсии ног, выполняя определенные движения руками. Если я сижу за столом, люди вокруг могут даже ничего не заметить.

Пусть медленно, но Шерон выздоравливала. Я даже не знала, в чем крылась причина ее болезни. Я искала ее. Нейропсихиатр и терапевт тоже. Мне стали видны новые стороны жизни Шерон. Я поняла, что она не умела выражать свои душевные переживания. С раннего детства ее учили стойко переживать сложные времена. Я допускала, что припадки были для Шерон способом проявить свои чувства и попросить о помощи.

Это, разумеется, лишь догадки. Однако неврологи – специалисты по догадкам. При эпилепсии и диссоциативных конвульсиях мы чаще всего вынуждены угадывать причину припадков. Всегда интересно наблюдать за тем, как легко люди мирятся с неуверенностью в случае органических заболеваний и как они не приемлют ее, когда речь идет о психических заболеваниях.

– Звонил полицейский и просил вас перезвонить ему, – сказала мне секретарь, когда я заглянула в клинику. – Это по поводу Огэст. Похоже, ее арестовали.

– О нет… Бедная Огэст.

У меня сердце ушло в пятки. Я ожидала этого момента, но надеялась, что он никогда не наступит.

– Я знала, что вы расстроитесь. Она ваша любимица, не так ли? – по-доброму сказала секретарь.

Я рассмеялась.

– По крайней мере в первой десятке!

Как у родителей не должно быть любимого ребенка, так и у врача не должно быть любимого пациента. Тем не менее наблюдения моего секретаря были верны. Мне очень нравилась Огэст. Я знала ее давно. Она была забавной и храброй, и я восхищалась ей. Вначале наши отношения вовсе не были такими дружескими, мы стали относиться друг к другу теплее со временем.

Огэст была умной, смелой женщиной, которая никогда ни на кого не равнялась. Ее история началась на школьной площадке. Ей было шестнадцать. Огэст стояла там, где все подростки обычно собирались во время большой перемены. Она поставила ногу на ограду и общалась с друзьями. Был обыкновенный день, но вдруг произошло нечто странное. Огэст внезапно перестала говорить. Она неловко убрала ногу с ограды, чуть не упав, а затем побежала. Повернувшись спиной к друзьям, она понеслась по бетонированной площадке и остановилась только у дальнего забора. Все, кто стоял неподалеку, смотрели на нее. Их смутило не то, что она бежала, а то, как она бездумно расталкивала всех, кто стоял у нее на пути.

Друзья, с которыми разговаривала Огэст, решили, что она из-за чего-то расстроилась, но не могли догадаться, из-за чего именно. Сама Огэст понятия не имела, почему она вдруг начала бежать с такой скоростью. Много лет спустя я спросила ее, что она тогда чувствовала и как она могла бы объяснить произошедшее. Она сказала, что не помнит точно, и предположила, что тогда она просто сделала вид, что ничего не произошло. Скорее всего так и было. Огэст, которую я знала, была невероятно горделива, и я вполне представляла, как она притворилась, будто ничего особенного не случилось.