Вроде бы нацидский фонд был частной организацией, однако же у Саввы моментально образовался разноцветный веерок пластиковых кредитных карточек и ламинированных пропусков с печатями, мерцающими гербами-голограммами, позволяющими ему (своим ходом и на колесах) проникать всюду и одновременно запрещающих имеющим на это право интересоваться как личностью самого Саввы, так и тем, кто и что у него в машине.

Савве выделили (служебный) черный джип, на котором он носился по Москве как хотел, пихая в нос гаишникам и омоновцам переливающийся, как змея свежей чешуей, пропуск с лаконичной фразой: «Проезд всюду».

«Так летишь, браток, — заметил однажды ему ироничный капитан, — что неровен час размажешь ее об асфальт, национальную-то идею»…

Вот и сегодня отец вдруг безо всякого к тому повода заявил, что безнравственно работать в организации, цинично жирующей в то время как народ скорбно бедствует.

Савва не согласился с отцом, с некоторых (как выгнали из газеты) пор полагающим себя частицей этого самого скорбно бедствующего народа.

«Скорбно бедствующий народ и цинично жирующие отдельные личности — суть сообщающиеся сосуды, — сказал Савва, — случись даже атомная война, сгори все к чертовой бабушке, и тогда на, точнее, под пепелищем отыщется бункер с цинично жирующей сволочью».

«К чертовой бабушке, — задумчиво повторил отец, — еще иногда говорят, к чертовой матери. Почему никогда не говорят: к чертову отцу, чертову дедушке?»

«Понятия не имею, — удивленно посмотрел на отца Савва. — Говорят что угодно, точнее, что хотят, еще точнее, что в голову взбредет».

Воистину, «на воздушном океане без руля и без ветрил» застольная беседа «тихо плавала в тумане». Точнее, не тихо, а вязко и бестолково.

«Значит у черта есть мать и бабушка, но нет… отца и дедушки?» — не унимался отец. Вполне возможно, он собирался написать на эту тему статью в «Солнечную революцию», «Прогрессивный гороскоп», а может, в «Третью стражу» или «Натальную карту».

«Над этим можно думать сколько угодно, а можно вообще не думать, — заметил Савва. — Это называется дурная, в смысле, непродуктивная, бесплодная, тупиковая и так далее бесконечность. Она опрокинута в бытие, которое, как известно, определяет сознание. Потому-то народ скорбно бедствует, а отдельная сволочь цинично жирует, что тебя занимает, почему у черта есть мать и бабушка, но нет отца и дедушки. Если бы существовала единица измерения мысли, я уверен, в России у нее был бы самый низкий, ничтожный коэффициент полезного действия. Беда русских людей в том, что их мысли расходуются в лучшем случае ни на что, впустую, в худшем — им же во вред».

«По-твоему, это будет длиться вечно?» — поинтересовался отец.

«Не знаю, — ответил Савва, — ведь существует так называемое универсальное мерило всего и вся, а именно, человеческий век, то есть так называемая среднестатистическая жизнь. Мир устроен так, что на протяжении этой самой среднестатистической человеческой жизни все начавшееся обязательно должно закончиться, то есть прийти к некоему, пусть даже суперстремительному, итогу, а все закончившееся… снова, пусть даже совершенно внезапно, начаться, чтобы… уйти от этого самого итога. Два эти встречные движения некоторые считают двумя жерновами, размалывающими жизнь».

«Когда же закончится то, что продолжается сейчас? — спросил отец. — И что начнется?»

«Исторический опыт свидетельствует, — ответил Савва, что обычно это заканчивается или наведением — восстановлением — социального порядка, то есть приведением цинично жирующих и скорбно бедствующих к единому, как правило, невысокому в смысле жизненных стандартов знаменателю, так сказать, унификацией эпитетов “цинично” и “скорбно”, или… революцией, что в нашем случае маловероятно, если конечно, — усмехнулся, — не иметь в виду “Солнечную революцию”».

«Почему же маловероятно? — не согласился отец. — Революционная ситуация налицо: верхи не могут, низы не хотят».

«А может, — словно и не расслышал его Савва, — все закончится чем-то третьим, на что в глубине надеятся как цинично жирующие, так и скорбно бедствующие. Неужели ты до сих пор не понял, — посмотрел на отца как учитель на тупого ученика у доски, — что суть происходящего, длящегося, именно в исключении революции из мирового исторического времени, ликвидации революции, как класса».

«Что же это за третье? — спросил отец. — “Третья… стража”?»

«Бесконечное свободное падение во времени, пространстве, религии и морали, — объяснил Савва, — болезненно-сладостное бытие в новых — совершенно невозможных для прежнего состояния массового сознания — условиях. Это на первый взгляд зыбкая, случайная, но в действительности очень прочная социальная конструкция, совершенно исключающая революцию, как способ разрешения вопиющих противоречий. Точнее, исключающая ее в виде действия, но допускающая, даже поощряющая в виде рассуждения. Скорбно, как ты выразился, бедствующие живут надеждой, что им повезет и они перейдут в разряд цинично жирующих. Цинично жирующие живут надеждой, что им будет позволено жировать вечно, то есть до самой смерти. Все как бы столпились у автомата, выплевывающего счастливые билеты, у рулетки с бегающим шариком. В казино, в игорном притоне, да, конечно, может возникнуть драка с поножовщиной, даже перестрелка, но… не революция. Какой ты, к черту, революционер, если сидишь за зеленым сукном — спишь и видишь как бы слупить “Джек Пот”? Это третье, — добавил задумчиво, — я бы охарактеризовал, как теорию отложенного выигрыша. Она универсальна, эта теория, и вполне применима ко всем слоям общества, любым стоящим перед обществом — социальным, экономическим, геополитическим и так далее — проблемам».

«Значит вот какую национальную идею вы там разрабатываете?» — неодобрительно покосился на Савву отец.

«А другая в России сейчас и невозможна», — развел руками Савва.

«Почему?» — нахмурился отец.

«Потому что в массовом сознании отсутствует само понятие справедливости, — ответил Савва. — Оно уничтожено вместе с понятием революции. То есть, само понятие может и не уничтожено, но понятие пути к нему уничтожено. Так ворвавшиеся в Древний Рим германцы в шкурах тупо смотрели на Колизей, но совершенно не представляли, как он мог быть построен».

«Если, конечно, они вообще задавались данным вопросом», — заметил Никита.

«Кем же все это уничтожено?» — спросил отец.

«Да все ими же, — усмехнулся Савва, — Ремиром и Енотом».

«Значит вы намерены превратить жизнь на земле в ад, чтобы смерть показалась людям раем?» — задал отец странный и как показалось Никите совершенно не вытекающий из предыдущих умопостроений вопрос. Как если бы на сковородке, где жарили яичницу, вдруг возникли… цыплята-табака.

«Знаешь, где скрывается Вечность, если дьявол, как некогда заметил Шопенгауэр, скрывается в типографской краске? — превратил цыплят-табака в… шаровые молнии, в вылетевший в форточку пчелиный рой? — Савва. — В поиске смысла там, где он отсутствует, как говорится, по определению».